Поздний бунт. Андрей Старицкий

–  Ничего. Бог простит, если что не так. Поставлю свечу потолще. Решения своего не отменю. Узнает мою руку!

Да, Соломония сразу почувствовала твердую руку Ивана Шигоны, когда он, уладив все дела, возвратился в женский монастырь. Из просторной кельи с добрым ложем ее тут же перевели в тесную, пропахшую грязным старческим духом, в которой едва уместился узенький топчан с войлочной подстилкой, малюсенький колченогий столик и крохотная скамеечка. Ни окошечка в глухих стенах. Только тусклый свет от лампадки под иконой Божьей Матери смягчал суровую темноту.

Провожавшая Соломонию монахиня будто невзначай обмолвилась:

–  Позавчера схоронили затворницу. Молилась святая денно и нощно, питаясь одними сухариками. Толькo и радость, что не воду, а сочиво [132] пила. Да и то - жиденькое.

Словно обухом по голове. Задумалась Соломония, неужто и ее могут заточить здесь до конца дней?! Вполне. Пошлет изверг Шигона свое слово злодею-мужу, и тот согласится. Она молилась до того самого момента, когда ей вместо ужина принесли кусочек черствого ржаного хлеба и кружку с жидким сочивом. Сцепила Соломония зубы, пока юная послушница не покинула келью, а как ее шаги удалились, зашлась в горестном рыдании. Не спала она почти всю ночь, выплакала все слезы, едва не сойдя с ума, а утром с восторгом услышала от послушницы, принесшей коржачку жиденькой пшеничной каши, слова:

[132] Сочиво - сок или молоко, получаемое из семян, орехов (миндальное, маковое, конопляное); пища с этим соком; постная пища, кашица.

–  Поспеши, инокиня, пора отъезжать. Не припозднись. Сердит боярин, тебя сопровождающий.

–  Какой он боярин!
– невольно вырвалось у Соломонии, но она тут же, осадив себя, смиренно перекрестилась и покаянно попросила: - Господи, прости мою душу грешную.

Ее не ждали с почтением во дворе. За ней пришли. Выйдя во двор, она обомлела. Ноги сделались ватными, не хотят подчиняться, не идут к грубой крестьянской телеге, на дне которой тонюсенький слой подопревшей соломы, застланный полоской ветхой дерюжки.

–  Проходи, царица. Устраивайся в раззолоченной колымаге!
– язвит Иван Шигона.
– Поспешай, пошевеливаясь.

Приструнить б дерзким ответом наглеца, но Соломония не забыла еще прежних его пощечин. Знала теперь, что на все способен этот подлец, стоящий перед ней, ухмыляющийся гадливо и похлопывающий плетью по голенищу: «Еще пустит ее в ход. Лизоблюд царев!»

Едва взгромоздилась она на телегу, путаясь в длиннополой рясе, но никто даже и не шевельнулся, чтобы ей помочь: боялись гнева Шигоны. Когда Соломония устроилась кое-как в телеге, Шигона, видно воображая себя воеводой великой рати, крикнул:

–  Вперед!

Ровная ли дорога, ухабы ли под колесами, с рыси на шаг лошадей возница не переводил - инокиню нещадно подбрасывало, и она, чтобы смягчить тряску, то и дело хваталась за борта телеги. Впрочем, это мало помогало, и вскоре от такой езды она совершенно обессилела, и ее хватило только на то, чтобы шептать посиневшими губами:

–  Будьте прокляты, изверги. Будь проклят Василий, кого я грела двадцать лет на своей груди. Будьте прокляты все, кто причастен к моей казни!

С каждой верстой проклятия ее становились короче и злей, а к полудню она временами начала терять сознание.

Шигону известили об этом, предупредив:

–  Довезем ли? Царь Василий Иванович не велел небось схоронить царицу в пути.

–  Инокиня она, не царица!
– зло поправил Шигона.

–  Двадцать лет царствовала, благодетельница…

–  Не канючь!
– оборвал заступника Шигона и добавил уверенно: - Довезем. Ничего с ней не случится.

Разговор этот, однако, не остался без последствий: вскоре отряд остановился на отдых. Шигона приказал при Соломонии, чтобы она слышала, выслать окрест дозоры:

–  Глядите в оба, чтоб не подкрались к нам татями доброхоты инокини.

После предупреждения о возможном недовольстве Василия Ивановича столь явным насилием Шигона в дальнейшем повел себя немного осмотрительней. Теперь он не только приказывал чаще делать остановки, но и велел на ухабах ездовому переводить лошадей на шаг, даже при Соломонии упрекнул возницу:

–  Иль хворост везешь? Видишь колдобины, сбавь прыть. Иль ты нелюдь бессердечная?

Возница засопел, обидевшись, ибо перед выездом получил совершенно иной наказ, и хотя искренне жалел инокиню, ослушаться Шигону не мог, боясь плетки, а то и батогов. И надо же - теперь оказался виноватым. Без всякой вины. Сердит он, однако, был только на воеводу, приказу же обрадовался и повез инокиню со всей осторожностью. Ехать Соломонии стало намного легче, к тому же постепенно она приловчилась как-то смягчать тряску, то ли свыклась с ней, и все же за день уставала изрядно. Теперь она никого не проклинала, а больше думала о том, что ждет ее в Суздале, и холодела душой, когда вспоминала ночь, проведенную в вонючей тесной келье. «Не должно бы… - пыталась она успокоить себя.
– Не преступница же я…»

Всему приходит конец, окончилась и тряская дорога, колеса телеги прогромыхали по бревенчатому настилу моста через речку Каменку, и Соломония увидела впереди Покровский женский монастырь. Когда-то супруг ее обещал свозить в Суздаль, вымолить в старинных храмах монастыря Положения ризы Пречистые Богородицы и Покрова Богородицы наследника престола, да так и не соизволил. Теперь вот доживать ей свой век в беспрестанных молитвах в одном из этих монастырей.

–  В Покровском конец твоего пути, - вполголоса известил возница, опасливо глянув на ехавшего рядом стражника, - вона он.

Она и сама уже поняла, что здесь, за Святыми воротами под Благовещенской надвратной церковью и высокими каменными крепостными стенами, предстоит жить ей теперь под пристальным оком настоятельницы и, скорее всего, знатной охраны из детей боярских или даже выборных дворян.

Телега остановилась у Святых ворот. Соломония выкарабкалась из нее, в это время отворилась калитка, выпуская самою настоятельницу, которая с поклоном обратилась к знатной инокине:

–  Милости прошу в нашу семью боголюбивых сестер.

Говоря это, настоятельница нет-нет да и бросала недоуменные взгляды на грубую деревенскую телегу, в которой привезли Соломонию. Из Москвы она получила строгий наказ встретить бывшую царицу с почетом, спешно возведя отдельный дом, не царский, конечно, терем, но удобный, с домашней церковью и трапезной, определить в услужение инокини послушниц - то есть создать все условия для спокойной жизни. И вдруг - грубая повозка? «Не изменилось ли чего? Может, в келье ей место?» Поразмыслив, однако, она решила вести себя строго по указу Кремля, во всяком случае пока не получит оттуда что-либо иное.

Осенив крестным знамением знатную инокиню, настоятельница повела ее за ворота монастыря в ожидавший новую хозяйку дом, только что срубленный под боком у монастырского Покровского собора.

Иван Шигона даже растерялся. Настоятельница не взглянула на него, ничего не спросила, он же предполагал рассказать ей о засаде в пути, предложить полусотню детей боярских на всякий случай, но за настоятельницей и Соломонией калитка закрылась, и Шигоне осталось одно - обратный путь в Москву.

Телегу он не бросил, предполагая везти на ней в Москву раненого главу засады, если, конечно, тот не отдал Богу душу. Оказалось, что не отдал. Настоятель монастыря расстарался и выходил раненого, хотя понимал грешность свершаемого излечения несчастного, он готовил его к мучительной и лютой смерти. Но, как говорится, грех грехом, а своя рубашка ближе к телу.