Пожалуйста, избавьте от греха

Еще пара звонков – вице-президенту нашего банка и Лону Коэну – и я выяснил, что Фолк поднимается по служебной лестнице довольно успешно и стремительно. Директор одной из старейших и надежнейших инвестиционных компаний, член совета директоров еще восьми компаний. Женат, отец троих взрослых детей, которые также успели сделать приличную карьеру. Словом, настоящий образец, которым может гордиться нация, хотя лично мне кое-что в нем пришлось не по вкусу – я совершенно не выношу рубашек, застегнутых на все пуговички. Мне кажется, что человеку, которому не по душе расстегнутые воротнички, можно было бы для острастки пристегивать уши.

Пришел он в шесть тридцать четыре.

Вульф с места в карьер заявил, что хотел бы узнать об Оделле все, что только можно. Особенно его интересовал ответ на вопрос: «Если бы Оделл замыслил какое-нибудь темное дельце, от которого выигрывал бы сам, но подставлял кого-то, насколько вероятно, что он мог бы кому-нибудь об этом рассказать?»

На что Фолк ответил:

– Это зависит только от того, что именно он замыслил. «Темное» говорите?

Вульф кивнул.

– Неблаговидное. Гнусное. Подлое. Грязное. Скверное.

Фолк поерзал в кресле, устроился поудобнее, закинул ногу на ногу и запрокинул голову назад. Потом не торопясь обвел глазами стены слева направо, словно сравнивая развешанные портреты – Сократа, Шекспира и перепачканного углем шахтера – кисти Сепеши. Вульф почитал в человеке три главных качества, причем именно в такой последовательности: ум, изобретальность и силу. Полминуты спустя голова Фолка вернулась в прежнее положение, и он посмотрел на Вульфа.

– Я вас почти не знаю, – сказал он. – Хотя и наслышан. Мой кузен, помощник окружного прокурора, говорит, что вы очень умны, проницательны и вам можно доверять. Он вас хорошо знает?

– Скорее всего – нет. Разве что понаслышке.

– Вы консультировали миссис Оделл…

– Не он, – перебил я. – А я.

– Это к делу не относится, – пробурчал Вульф. И добавил, глядя на Фолка: – Мистер Гудвин – мой доверенный помощник. Я плачу ему жалованье. Он знал, что мой банковский счет изрядно похудел, поэтому взял на себя смелость обратиться к миссис Оделл.

– Понимаю. – Фолк сверкнул белоснежными зубами. Потом потер кончиком пальца губу, словно решая, стоит ли говорить дальше. Решил, что стоит, и произнес: – Вы знаете, что в полиции находится ампула с ЛСД, которую нашли в кармане Оделла.

– В самом деле?

– Да. Миссис Оделл призналась мне, что рассказала это вам. А она сказала, что именно он собирался сделать?

– Я очень умен и проницателен, мистер Фолк.

– Да, конечно. Разумеется, вы передадите ей мои слова, но она и так знает, что мне известно о том, с какой целью Пит прихватил с собой ЛСД, хотя она в этом и не признается. Даже мне.

– А вы и в самом деле это знали?

– Что именно?

– С какой целью он прихватил с собой ЛСД.

– Нет, не знал. Я и сейчас точно не знаю, но могу догадаться; как, впрочем, и полиция. Да и вы догадались бы, если бы миссис Оделл сама вам не рассказала. Зачем, подумайте сами, залезать в чужой стол, имея при себе в кармане ЛСД? Это даже больше, чем догадка. Да, подсыпать наркотик в виски Браунинга – поступок вполне грязный и неблаговидный, вы правы. Не знаю только, насколько подлый.

– Я не сужу, а только даю характеристику. Вы не согласны?

– Нет, пожалуй, согласен. Хотя и не во всем. Как бы то ни было, мне кажется, что затея эта исходила от нее, а не от самого Пита. Можете не скрывать моих слов от нее – я ей уже все это высказал. Вас, конечно, интересует, не знал ли я о его намерениях заранее, не посвятил ли он меня в свои планы? Нет, не знал. Он ни за что не стал бы признаваться в подобном замысле. Даже мне. И уж тем более кому-либо другому. А говорю я вам все это лишь потому, что начинаю сомневаться в способности полиции разоблачить убийцу Пита, тогда как вам, по-моему, эта задача по плечу. И не в последнюю очередь благодаря тому, что вам миссис Оделл, по-видимому, расскажет такое, что утаила бы от полиции. Кроме того, имея дело с такими людьми, как мы, полиции волей-неволей приходится сдерживаться, тогда как вы ничем не связаны.

– Но вы хотите, чтобы я разоблачил убийцу?

– Еще бы, черт побери! Ведь Пит был моим лучшим другом.

– Если никто не знал, что он собирается полезть в тот ящик, то он погиб по собственной неосторожности.

– Да, но убил его все же тот, кто подложил бомбу. – Фолк развел руками. – Послушайте, почему я здесь? Из-за вас я на час опоздаю на одну встречу. Я хотел узнать, не собираетесь ли вы тратить время, расследуя гипотезу, что бомба все-таки предназначалась для Оделла. В полиции по-прежнему считают именно так, хотя это полная ерунда. Черт возьми, ведь я знал его как облупленного. Совершенно невозможно, чтобы он признался кому бы то ни было в намерении подсыпать наркотик в виски Браунинга.

– Вы попытались бы отговорить его от этой затеи, если бы он вам признался?

Фолк потряс головой.

– Я даже не намерен обсуждать это как предположение. Услышь я подобное из уст Питера Оделла, я бы просто уставился на него с раскрытым ртом. Это был бы просто не он. Сказать такое… Нет, увольте.

– Значит, бомба предназначалась для Браунинга?

– Да. Должно быть.

– Но не точно?

– Нет. Вы сказали нам вчера, что у журналистов есть несколько версий; то же самое относится и к нам… я имею в виду наших сотрудников. Но все они только гадают на кофейной гуще – кроме одного, конечно, который подложил бомбу. Мои соображения не лучше, чем у всех остальных.

– Но и не хуже. Итак?

Фолк мельком взглянул на меня, потом снова посмотрел на Вульфа.

– Это нигде не записывается?

– Только в наших мозгах.

– Что ж… Знакома ли вам фамилия Коупс? Деннис Коупс?

– Нет.

– Кеннета Мира вы знаете. Вчера вечером он здесь был. При Браунинге он что-то вроде Пятницы, а Коупс метит на его место. Конечно, в такой огромной организации как КВС многие мечтают о том, чтобы кого-то подсидеть, но отношения Коупса и Мира – это нечто особенное. Думаю, что Мир каждый день проверял, не нужно ли пополнить запас виски в ящике стола Браунинга, а Коупс об этом знал. Коупс принимал самое деятельное участие в создании программы про бомбы, и раздобыть одну бомбу труда ему бы не составило. Это моя гипотеза, основанная, в частности, на том, что я не вижу никого, кто хотел бы подложить эту бомбу Браунингу. То есть могли бы, конечно, многие, добрая дюжина, но причин для этого я лично не знаю. Вы говорили, что кто-то из репортеров подозревает даже жену Браунинга, но это уже верх нелепости.

– А Кеннет Мир и впрямь проверял содержимое ящика каждый день?

– Не знаю. Насколько мне известно, сам он это отрицает.

Я мог бы исписать три или четыре страницы разными фактами, которых не знал Теодор Фолк, но нам от этого толку не было, так что и вам забивать голову подобной ерундой ни к чему. Когда, проводив Фолка, я вернулся в кабинет, мы с Вульфом не стали его обсуждать по двум причинам: взгляд, которым мы обменялись, сказал нам, что делать этого не стоит, и к тому же вошел Фриц, возвестивший, что ужин подан. Во взгляде был также вопрос – насколько можно верить Фолку? Вычеркиваем мы его из списка подозреваемых или нет? Ответа взгляд не содержал.

Главное же заключалось в том, что пока Вульф не взялся за это дело по-настоящему. Он еще только разминался. Верно, он согласился работать и даже получил задаток, но ведь оставался еще шанс, пусть даже и крохотный, что полицейские справятся с делом сами или клиент передумает, и тогда ему не придется пыхтеть и лезть вон из кожи. Есть у меня в загашнике мыслишка, которой я однажды поделился с Вульфом, что он погружается в работу, засучив рукава, лишь после того, как поцапается с инспектором Кремером. Разумеется, после этих слов Вульф меня уволил – или я уволился сам, не помню. Как бы то ни было, от своих взглядов я не отказался, поэтому, когда в среду утром в десять минут двенадцатого в нашу дверь позвонили и я, выйдя в прихожую, разглядел через прозрачное с нашей стороны стекло, кто к нам пожаловал, я был даже рад.