Пожар Латинского проспекта. Часть 1

Как родного, без никчёмных вопросов, встретили меня и на судне: «Сразу видно – наш человек!» И вечером этого дня, утром которого моряки ещё и не ведали о моём существовании на свете белом, механик, плеснув в себя очередную порцию спирта, что «на толпу выкатил» я, со слезою умиления в голосе обнимал меня за плечи:

– Лёха! Как же я рад, что ты прилетел!

…На перелётах же, когда за иллюминатором кустились серебряные облака, а потом показались внизу черепичные крыши предместий испанской столицы и красная земля апельсиновых полей, я, тетешкая Плуто, вновь и вновь чувствовал приливы тепла и нежности – любви?

Таня…

Она слала мне радиограммы – всё такие же тёплые и душевные, ложащиеся, за перипетиями нелёгкого, почти годовалого рейса, целительным бальзамом на душу. И я поверил: я – не один, я – нужен, меня ждут!

Таня…

То было золото, сколько бы непутёвая моя судьба ни пробовала его на зуб. Поэтому, не жалея сил, надо было беречь его, не давая тускнеть и меркнуть.

А потому, чтоб сегодня в грязь лицом не ударить, нужно было не забыть поздравить Любу. «Эсэмэской». Звонить – вдруг по ходу урока ей помешаешь? Так что впопыхах, на бегу к автовокзалу, надо что-то сердцеприятное присочинить. Без высокопарной, только, фальши – простенько, но со вкусом.

На залепление халтуры отряжался, само собой, Гаврила:

Гаврила был не праздным мужем,Но труд святой он почитал,И с Днём Учителя партнёршуОт всей души он поздравлял!(И только счастия ГаврилаСамой Любови пожелал)

Первая строчка не рифмовалась с третьей – не фонтан, конечно, поэзии. Ладно – пойдёт! Дёшево и сердито.

…А Плуто я тогда привёз обратно. Не продал его негру в Дакаре, высмотревшему игрушку в иллюминатор и с ходу совавшему мне пять долларов – немалые, для бедолаги, деньги. За которые, верно, планировал он выручить все имеющиеся на борту балберы и половину невода – в придачу.

* * *

Суббота ещё только собирала свинцовую хмарь на небе, а я уже разложил свой инструмент, подсоединил к электричеству турбинку и станок и завёл ведро свежего раствора. И в тот самый момент, когда, воспрянув на работу духом и засучив рукава, готов я был начать труды великие, телефон на столе беседки, как младенец в кроватке, дал о себе знать призывным писком. Подхватив дитятю, я глазам не поверил: «Гриша! Да неужели!..»

– Значит, Алексей, деньги я на тебя у шефа взял… Да, у нас получилось двадцать шесть тысяч к выплате… Нет, всё точно, я пересчитал два раза… Да ладно, брось! Просто я тут заморочился маленько с делами своими… В общем, подъезжай в город, встретимся, где тебе удобно.

В том, что Небо Гаврилу не оставит, блаженный верил всегда (ясно при этом осознавая, что грехов за ним – уйма). Да ведь и больше на чью-то помощь там, на Ушакова, надеяться было нечего – как и верить там в кого и кому-нибудь. И когда пришлый вдруг Фома неверующий – новый строитель – обозрев камень вокруг и под ногами, спрашивал: «И это всё ты один сделал?» – признаваться приходилось чистосердечно: «Нет – с Небом: оно моей рукой вело… Разве одному человеку такое сделать под силу?»

И то правда!

* * *

На бегу к автобусной остановке я на радостях набрал Славу: пусть порадуется за дружбана! Да и вину тем самым заочно загладить: напрасно на Гришу грешили!

Вот только такой исступлённой проповеди в ответ я никак не ожидал!

– …Если ты считаешь, что Вадим – чмо, и не надо к нему ехать, трубу поднимать, а твои олигархи, которые о тебя три года ноги вытирали, тебе дороже! – Психуя, Слава задохнулся праведным гневом. – Нет, мы можем остаться друзьями, встретиться, который раз, чаю попить, поговорить. Но работать вместе уже не будем, и дел никаких…

Да никто, в общем, и не напрашивался. Поделился, называется, с товарищем радостью!

И сколько можно, Гаврила, талдычить тебе выстраданную там истину: всё, что с Ушакова, – за борт! Рубить совсем концы! Выжечь из памяти калёным железом! Не будет тебе оттуда ничего хорошего…

Конец ознакомительного фрагмента.