Пожинатели плодов

— Слыхал от людей — врать не будут, что в наши края скоро сам теперешний государь Василий Иоаннович с молодой женою Еленой пожалуют, — стражник, ловко орудуя черпаком, разливал из котла по глиняным мискам исходящее парком хлебово. — По монастырям, по церквам поедут молить Господа, чтобы наследника даровал. Монашествующим да попам — подарки, кандальникам иным — милость. И до вас, сердешных, даст Бог, доберутся!

Стражник затворил дверь, проскрежетал засовом. Димитрий, младший, с затеплившейся в глазах надеждой посмотрел на брата:

— Может, и вправду ослобонит нас двоюродничек-то Василий!

Иван чуть пригубил из ложицы хлебова да так и зашелся в выворачивающем нутро кашле, согнулся на лежаке крючком. На устах запузырилась розовая пена; когда поотпустило, просипел еле слышно:

— Не дождаться… То-то мне все дядя наш Иоанн Васильевич снится. Кается он.

— Вражина этот, душегубец наш? — со злостью воскликнул Димитрий, жалостливо взиравший на брата.

Ах, кабы не старший брат, кем бы сейчас он, Димитрий, был? Грязным, невнятно мычавшим животным, с голодным ревом ловящим кусок хлеба, швырнутый стражником в приоткрытую дверь? Ведь рядом в темных норах узилища так и было: толстые каменные стены не могли схоронить душераздирающих криков.

Когда княжичей втолкнули сюда, в темницу, Димитрий хныкал беспомощно — на него тоже надели оковы; Иван же поставил на выступ в стене, куда падал из окошечка солнечный луч, подарок отца иконку Богоматери «Всех Скорбящих Радосте». Как и сохранить ее сумел, не расставался ни денно, ни нощно. Потом упал на колени и зашептал слова молитвы.

Димитрий, остерегаясь лишний раз звякнуть цепью, отер кулачком слезы и подполз к брату. Оставалось уповать на Промысел Божий, надеяться, что вот-вот, не сегодня-завтра, придет отец и выведет отсюда, увезет домой в чистые теплые палаты.

В мальчишестве было проще — ждал-пождал отца да уткнулся лицом в плечо старшему брату; войдя в юношескую пору, Димитрий как еще страдал и метался. В узкое оконце темницы проникали весенние запахи, звуки, в монастырском саду пели птицы; в праздники ветер доносил с дальнего луга девичий мех и песни. Димитрий кричал, стучал кулаками, бился головой в узкую темничную дверь, бешено выкатив глаза, вперивался ненавидящим взглядом в стоявшего на коленях перед иконой молящегося Ивана и сникал, обессиленный, падал на пол, стуча зубами, начинал повторять за братом слова молитв. Потом Иван, успокаивая его, разговаривал с ним о Боге, рассказывал о святых мучениках и страстотерпцах, о событиях минувших лет: рано овладев грамотой, старший княжич успел прочесть немало книг в отцовском древлехранилище.

Эх, брат, брат!

Вот и сейчас, почти на смертном одре, хватая жадно воздух, проговорил:

— Напрасно ты, брат, хулишь дядю-то нашего… Если б не его державная воля, пострадали ли бы мы во имя Господа… — едва послушной рукой Иван попытался сотворить крестное знамение. — Кем были бы мы в свете? Как дядья, как пращуры наши — удельные князья? Ради власти на клятвопреступление готовы, на братоубийство? Несть числа прелестям разным… А мы, пострадав безвинно, придет время, соединимся со Христом чистою незапятнанною душою.

Прежде бы Димитрий стал возражать брату, но сейчас молчал и взирал на него страхом: лицо Ивана покрылось испариной, он прошептал из последних сил:

— Игумена позови! Пострига желаю, монасем пред Господом хочу предстать.

Игумен со братией монастыря пришли незамедлительно;

Димитрий, забившись в угол, напуганный заполнившим тесноту темницы многолюдством, пока облекали брата в схиму, чувствовал на себе его теплый ласковый взгляд. Потом внезапно стало холодно, стыло…

Тело Ивана подняли и вперед ногами понесли из темницы. Димитрий с плачем бросился следом, но перед ним, больно отшвырнув его назад, тяжело захлопнулась дверь.

(В лето 1528 от Р.Х.)

Великий князь Василий Иоаннович с молодой супругой княгиней Еленой прибыли во град в самый праздник Рождества Христова.

Веселый залихватский благовест разлился над Вологдой; радостно откликнулись монастырские колокола.

— Великий князь с княгинюшкой у нас! — распахнул, сияя, дверь темницы молодой стражник. — Наступил твой час, отче! Кто сам милости ищет, тот и других милует!

Димитрий от волнения больше не мог усидеть на месте: звеня цепью, день-деньской пробродил по своему узилищу, радуясь, но и жалея, что не дожил брат. В сумерках уж устал прислушиваться: не раздадутся ли за дверью шаги, не войдут ли посыльные от государя, а то и он сам — одной ведь с ним крови, чтобы явить милость, дать долгожданную свободу. Уж как бы за его самого и потомство его Димирий стал Бога молить!

Там, в мечтах, в нетерпении, Димитрий и уснул. Чуть в окошечке забрезжил серенький свет зимнего утра, узник опять был на ногах, опять метался по темнице. Где-то во граде все так же радостно, ликуя, трезвонили колокола, но не шел тот, кого он ждал, и вести не подавал.

А на третий день с утра снаружи нависала обычная зимняя тишина, изредка нарушаемая сиротливым звяком одинокого колокола к началу службы в монастырском храме, стылым хрустом шагов монашествующей братии по заснеженной тропинке, голодным брехом псов.

Появился молодой стражник, сменил хмурых молчунов, и то с сочувствием поглядывающих в эти дни на узника. Страж был удручен. Невесел, и Димитрий, бросившийся к нему, чуя худое, замер на полдороге.

— Уехал государь в Москву, — тяжело ронял страж, потупив взгляд. — Стоял на службе здесь в монастыре, а о тебе, отче, и не вспомянул. Как нету тебя и не было!

Димитрий зашатался, упал ниц перед иконой, содрогнулся от несдерживаемых рыданий:

— Господи, тяжек крест ты на меня возложил! Мир не вспомнил обо мне, но и я забуду теперь об усладах и прелестях мирских, коих возжаждал! Одно упование на тебя у меня осталось! И прошу, Господи Иисусе, не карай тяжко обидчиков моих!..

Стражник во все глаза смотрел на затихшего, распластанного по полу старца и шептал еле слышно:

— Обет даю, отче… Уйду в монастырь, грамотешке мета тятенька обучил, опишу житие ваше с братом во славу Божию…

ВСТРЕЧА

Над монашками еще и глумились долго, потому как не старухи древние они еще были.

Командир карательного отряда — тщедушный низкорослый мужичок средних лет, повернул желчное, заросшее щетиной, лицо к стоявшему рядом пожилому бойцу:

— А вы, товарищ, не хотите присоединиться к молодцам?

И зло-весело сверля его карим глазом — другой был, ровно заслонкой, прикрыт бельмом, кивнул на заброшенный овин, откуда доносились девичьи стоны и причитания.

Дядька растерялся, опустил ствол винтовки, и тут же остановились, перестали выбрасывать лопатами землю из ямы вкопашиеся уже по грудь два священника и немолодой, но крепкий мужик — церковный староста. Они смущали народ, когда из монастырских храмов и здешней приходской церкви отряд выгребал ценности. С ними, с «контрой», долго не чикались, тут же к высшей мере приговорили.