Познать женщину

Однако размышления о размерах собственности в Метуле и днях, когда он работал в поле, улетучились, не вызвав в нем никакого воодушевления. Жизнь в Рамат-Лотане не требовала больших расходов. Денег, которые передавал Накдимон каждые полгода, в купе с пенсиями бабушек и его собственной, а также разницы между арендной платой за две иерусалимские квартиры, и дом, хватало, чтобы обеспечить ему покой и свободу проводить время среди птиц и трав. Тем не менее он не стал ближе к тому, чтобы изобрести электричество или написать стихи, равные пушкинским. Ведь и там, в Метуле, он может пристраститься к электродрели или еще чему-нибудь в том же роде. Он чуть не расхохотался, вспомнив вдруг, как на кладбище Накдимон Люблин смешно перевирал арамейские слова из поминальной молитвы. Разумным и почти трогательным показался ему коллектив, а точнее, коммуна, созданная в Бостоне бывшими женами Ральфа и бывшими мужьями Анны-Мари вместе с их детьми, поскольку в душе он был согласен с последней строкой эпитафии, которую Нета отыскала в том альбоме: «Негоже человеку быть одному». Потому что в конечном счете речь идет не о позоре, не о мансарде, не о лунатизме, и не о каком-то там византийском рисунке, изображающем Распятие, — рисунке, противоречащем здравому смыслу. Речь, можно сказать, идет о том, что в какой-то степени служит предметом спора между лидерами двух крупнейших израильских партий Ицхаком Шамиром и Шимоном Пересом, где пониманию того, сколь опасна любая уступка, способная ведь она может повлечь за собой целую цепь последующих послаблений, противопоставляется мысль о необходимости быть реалистом и идти на компромиссы… Ага, кот! Вполне матерый котище, по всему видать, из того выводка, что кормился летом в сарае с инструментами. Теперь уже он пялит глаза на птицу ветвях.

Иоэль принялся за пятничный выпуск газеты, но, едва заглянул в него, задремал. Между тремя и четырьмя часами вернулась Нета — и прямиком на кухню. Пожевала что-то прямо у холодильника, приняла душ и сказала Иоэлю, который еще не совсем стряхнул остатки сна:

— Я снова возвращаюсь в город. Спасибо, что постирал мое постельное белье и поменял полотенце, но, право, мог бы этого не делать. За что мы платим домработнице?

Иоэль что-то пробормотал сквозь дрему, услышал удаляющиеся шаги, встал и перевесил свой белый гамак поближе к центру лужайки, так как солнце немного переместилось. И снова лег и уснул.

Кранц с женой приблизились к нему на цыпочках, присели за белый садовый стол и стали дожидаться пробуждения Иоэля, с интересом заглядывая в его газету и книгу. Годы службы и поездок приучили Иоэля просыпаться по-кошачьи стремительно: этакий внутренний рывок прямо из сна в чуткое бодрствование, без дремотной раскачки и сумеречного переходного состояния. Едва открыв глаза, он сразу спустил с гамака босые ноги, сел и с первого же взгляда понял, что Кранц и его жена снова в ссоре, надеются в его лице обрести миротворца и что именно Арик опять нарушил прежнее соглашение, достигнутое при посредничестве Иоэля.

Оделия Кранц сказала:

— Признайтесь, что еще не обедали сегодня. Если вы позволите, я на секунду загляну в вашу кухню и принесу все необходимое, чтобы накрыть стол: мы привезли вам куриную печенку с жареным луком и еще кое-какую вкуснятинку.

— Видишь, — обратился Кранц к Иоэлю, — первым делом она тебя подкупает. Чтобы ты был на ее стороне.

— Вот в таком направлении, — заметила Оделия, — и работает всегда его голова. Тут уж ничего не поделаешь.

Иоэль надел солнцезащитные очки, потому что закатное солнце слепило его воспаленные глаза. И расправляясь с жареной куриной печенкой и сваренным на пару рисом, поинтересовался здоровьем двух сыновей Кранцев, почти погодками, как он помнил.

— Оба против меня, — сообщил Кранц. — Оба придерживаются левых взглядов, а дома оба на стороне матери. И это несмотря на то что только за последние два месяца я потратил на компьютер для Дуби тысячу триста долларов, а на мотороллер для Гили выбросил тысячу сто. И в качестве благодарности они лупят меня по голове.

Иоэль осторожно прокладывал путь к зоне конфликта. Вытянул из Арика постоянные жалобы: запустила дом, запустила себя, а то, что сегодня потрудилась приготовить куриную печенку, так: это в твою честь — не для меня. Тратит бешеные деньги, а в постели скупится на ласку. И эти колкости: для нее первое дело утром, как только встанет, задвинуть мне что-нибудь эдакое, а последняя забота ночью — поиздеваться над моим брюшком да над кое-чем еще. Тысячу раз говорил: «Оделия, давай расстанемся, хотя бы на какое-то время». Но она всегда начинает угрожать, мол, мне следует поостеречься; то дом собирается сжечь, то с собой покончить, то газетчикам дать интервью. Не то чтобы я боялся. Наоборот. Пусть лучше сама поостережется…

Оделия в свою очередь сказала — и глаза ее были сухими, — что добавить тут нечего. И так ясно, какая Арик скотина. Но есть одно требование, и здесь она не уступит: пусть, по крайней мере, осеменяет своих коров в другом месте. Не в собственном доме, на ковре в гостиной. И не под самым носом у детей. Неужели это такое уж невыполнимое требование? Пожалуйста, пусть господин Равид, то есть Иоэль, рассудит сам — разве она настаивает на чем-то неразумном?

Иоэль выслушивал каждого. Лицо его выражало предельную душевную собранность и глубочайшую серьезность, как будто откуда-то издалека доносилось многоголосое пение и среди всех голосов поручено было ему, Иоэлю, обнаружить один фальшивящий. Он не вмешивался и ничего не комментировал. Даже когда Кранц заявил: «Ладно, раз так, соберу манатки, чемодан, исчезну и никогда не вернусь. Пусть все остается тебе. Мне все равно». И даже тогда, когда Оделия сказала: «Верно, у меня есть бутылка с кислотой, но у него в машине припрятан пистолет».

Наконец, когда зашло солнце и мгновенно похолодало, но птица, уцелевшая в зимнюю стужу, а может, другая сладкоголосая певунья по-прежнему рассыпала нежно-печальные рулады, Иоэль произнес:

— Ладно. Я все понял. А теперь пойдемте в дом, потому что становится прохладно.

Супруги Кранц помогли ему отнести на кухню посуду, прихватив также стулья, очки, газеты, книгу, крем для загара, кепку с козырьком, транзистор. На кухне он, как был — босиком и голый по пояс после солнечных ванн, — не присаживаясь, изрек вердикт:

— Послушай, Арик, если уж ты выдал тысячу долларов Дуби и тысячу — Гили, предлагаю тебе выдать две тысячи Оделии. Это первое, что ты сделаешь завтра утром, сразу после открытия банка. А если денег нет, возьми ссуду. Или войди в минус. Или я тебе дам взаймы.

— Но для чего?

— Чтобы я уехала на три недели в Европу с туристической группой, — пояснила Оделия. — И три недели ты меня не увидишь.

Арик Кранц хихикнул, вздохнул, что-то пробормотал, кажется, даже покраснел слегка и наконец объявил:

— Ладно. Я иду на это.

Потом они пили кофе. Перед уходом, рассовывая по пластиковым пакетам посуду, в которой Иоэлю был доставлен поздний обед, супруги Кранц настойчиво приглашали в гости «со всем гаремом», на ужин в канун субботы, «особенно теперь, когда Оделия показала свои кулинарные таланты. И это еще что! Она может в десять раз больше, когда по-настоящему разойдется».

— Хватит преувеличивать, Арье. Пойдем-ка лучше домой, — призвала Оделия, и они исчезли, исполненные благодарности и почти примирившиеся.

Вечером, когда Нета вернулась из города и они на кухне пили чай из трав, Иоэль спросил дочь, есть ли логика в том, что говаривал ее дед-полицейский: у всех одни и те же тайны. Нета поинтересовалась, почему это вдруг он спрашивает. Тогда Иоэль вкратце поведал ей о миссии арбитра, которую Оделия с Ариком время от времени возлагают на него. Не отвечая на вопрос, Нета сказала тоном, в котором — Иоэлю послышались теплые нотки:

— Признайся, что тебе доставляет удовольствие играть роль чуть ли не самого Господа Бога. Смотри, как ты весь обгорел на солнце. Давай я намажу тебя мазью, чтобы ты не начал облезать.

Иоэль промолвил:

— По мне… И после краткого размышления добавил: — Вообще-то не стоит. Я здесь оставил тебе немного жареной печенки с луком, которую они принесли мне. Есть еще рис и овощи. Поешь, Нета, а потом посмотрим вечернюю программу новостей.

XXXV

В выпуске новостей передавали подробный репортаж о забастовке медперсонала в больницах. Старики и старухи, хронические больные лежали на пропитанных мочой простынях. Телекамера старательно фиксировала признаки запустения и грязь. Какая-то старушка непрерывно всхлипывала тонким и монотонным голосом — так скулит раненый щенок. Тощий старик со вздутым животом, который, казалось, готов был лопнуть от водянки, неподвижно лежал на кровати, уставившись в пространство пустыми глазами. А другой высохший, заросший щетиной, какой-то особенно неухоженный, не переставал то ли улыбаться, то ли подсмеиваться, был бодр и доволен собой, протягивал к телекамере игрушечного медвежонка со вспоротым животом, из которого выпирали внутренности — клочья грязной ваты.