Позолоченный век

Если бы мистер Боултон сказал Биглеру одно короткое слово "нет!", Алиса Монтегю могла бы провести эту зиму в Филадельфии, и Филип тоже гостил бы там (дожидаясь весны, когда можно будет возобновить работы в шахте); и Руфь не служила бы ординатором в Филадельфийской больнице и не надрывалась бы, работая сверх сил изо дня в день, чтобы хоть немного облегчить бремя, которое легло на плечи ее злополучного семейства.

Все это очень прискорбно. Добросовестный историк, дойдя до этого места, обрисовав такую степень несчастья и страха перед будущим, имел бы право закончить свой рассказ словами: "После этого - хоть потоп!" Единственным утешением послужила бы ему мысль, что он не в ответе ни за своих героев, ни за ход событий.

А самое досадное - что совсем небольшая сумма денег, разумно употребленная, облегчила бы тяготы и тревоги почти всех этих людей; но, видно, так уж устроен мир, что деньги труднее всего достать как раз тогда, когда они человеку всего нужнее.

Малая доля того, что мистер Боултон по своему мягкосердечию отдал в недостойные руки, теперь вернула бы его семье известное благополучие и избавила бы Руфь от чрезмерного труда, для которого ей не хватало здоровья и сил; немного денег, и полковник Селлерс чувствовал бы себя князем; еще немного - и Вашингтон Хокинс не опасался бы за Лору: чем бы ни кончился судебный процесс, а уж он бы ее в конечном счете непременно вызволил! А будь немного денег у Филипа, он отомкнул бы каменные врата илионской горы и оттуда хлынули бы сверкающим потоком сказочные богатства. По этой скале надо было ударить золотым жезлом. Если бы только закон об университете в Буграх был принят, как изменились бы судьбы почти всех героев нашей истории! Даже Филип и тот ощутил бы его благодатное действие: ведь кое-что досталось бы и на долю Гарри, и на долю полковника Селлерса, - а разве оба они, люди предусмотрительные, не изъявили желания вложить капитал в илионскую шахту, как только счастье им улыбнется?

Филип не устоял перед соблазном и съездил в Фолкил. Он не бывал у Монтегю с тех пор, как встретил у них Руфь, и ему хотелось посоветоваться со сквайром Монтегю о том, какое себе подыскать занятие. Он твердо решил не тратить больше времени, уповая на милость провидения, а взяться за любую работу, хотя бы даже, за неимением лучшего, учительствовать в Фолкилской семинарии или добывать съедобные ракушки на Хингэмском берегу. Быть может, зарабатывая свой хлеб в качестве учителя семинарии, он сможет одновременно изучать право в адвокатской конторе сквайра Монтегю.

Нужно признать: не только сам Филип виноват, что он оказался в таком положении. В Америке немало молодых людей, его сверстников, с такими же возможностями и способностями, с тем же образованием, которые, в сущности, учились зря и не используют своих знаний, а живут как придется, в надежде неведомо каким образом, по милости неведомо какого счастливого случая вдруг выбраться на золотую дорогу, ведущую к богатству. Филип не был лентяем, бездельником; у него хватало и энергии и решимости самому пробивать себе дорогу. Но он родился в такое время, когда всех молодых людей охватил, точно лихорадка, дух спекуляции, и они надеялись преуспеть в этом мире, перескочив иной раз обычные ступени исстари установившегося порядка. В соблазнительных и ободряющих примерах недостатка не было. Повсюду вокруг Филипа были люди - вчерашние бедняки, ныне богачи, - внезапно достигшие завидного благоденствия путями и средствами самыми необычными и непредвиденными. Случись война, такой человек сделает карьеру, а пожалуй, и прославится. Он мог бы стать "железнодорожным королем", или политическим заправилой, или спекулянтом земельными участками, или одной из тех загадочных личностей, что пользуются бесплатным проездом на всех железных дорогах и пароходных линиях, снова и снова пересекают Атлантический океан, носятся день и ночь бог весть по каким спешным делам и зарабатывают огромные деньги. А может быть, думал иногда Филип, насмешливо улыбаясь, он кончит тем, что заделается страховым агентом и будет уговаривать людей страховать свою жизнь ради его выгоды.

Едва ли Филип думал о том, насколько приятнее стало в Фолкиле оттого, что там теперь была Алиса. Он так давно знал ее, так к ней привык, что она как бы вросла в его жизнь; разумеется, приятно будет ее повидать, но не более того. Последнее время он вспоминал о ней, только вспоминая о Руфи, и вообще, вероятно, он думал об Алисе лишь по одной причине: ему казалось, что она сочувствует его любви и всегда готова слушать, когда он говорит о Руфи. Если его порой и удивляло, что сама Алиса ни в кого не влюблена и никогда не говорит о будущем, о замужестве, то это была лишь случайная, мимолетная мысль: казалось, любовь совсем не так уж необходима в жизни существа столь спокойного, уравновешенного, со столь богатым внутренним миром.

Каковы бы ни были мысли самой Алисы, они остались неизвестны Филипу, так же как и летописцам этой правдивой истории; если девушка казалась не такой, какой была на самом деле, и несла бремя более тяжкое, нежели все остальные, потому что должна была нести его в одиночестве, - она только делала то же, что делают тысячи женщин, с героическим самоотвержением, какое и не снилось нетерпеливым, вечно недовольным мужчинам. Разве эти большие бородатые младенцы не заполнили всю литературу своими воплями, своими горестями и жалобами? И всегда у них жестокой, бессердечной, непостоянной и безжалостной оказывается прекрасная половина рода человеческого.

– Так, значит, вы будете жить в Фолкиле и служить в окружном суде - и думаете найти в этом удовлетворение?
– спросила Алиса, когда Филип изложил ей свою новую программу действий.

– Пожалуй, не навсегда, - сказал Филип.
– Может быть, потом я смогу получить практику в Бостоне или поеду в Чикаго.

– А может быть, вас выберут в конгресс.

Филип посмотрел Алисе в лицо - всерьез ли она говорит, не дразнит ли его? Но она была совершенно серьезна. Алиса принадлежала к числу тех провинциальных патриоток, которые верят, что в конгресс все еще выбирают именно тех, кто этого заслуживает.

– Нет, - сказал Филип, - едва ли теперь человек может пройти в конгресс, не прибегнув к таким средствам и уловкам, которые сделали бы его недостойным звания конгрессмена; конечно, бывают и исключения; но, знаете ли, будь я юристом, я не мог бы заняться политикой, не повредив своему положению. Люди наверняка усомнились бы в моем бескорыстии и в чистоте моих намерений. Да что говорить, ведь если какой-нибудь член конгресса голосует честно и бескорыстно и отказывается, пользуясь своим положением, запустить руку в государственную казну, так об этом кричат по всей стране как о чуде!

– Но, мне кажется, это благородное честолюбие - стремиться войти в конгресс и постараться исправить его, если он так уж плох, - стояла на своем Алиса.
– Я не верю, что у нас царит такая развращенность, как в английском парламенте, если только в романах есть хоть капля правды; но даже и он как будто стал лучше.

– Право, не знаю, с чего можно начать исправлять наш конгресс. Мне не раз случалось видеть, как умный, энергичный и честный человек выступает против безграмотного мошенника и терпит поражение. По-моему, если бы народ хотел, чтобы в конгрессе заседали достойные люди, таких бы и выбирали. Наверно, - с улыбкой прибавил Филип, - для этого в голосовании должны участвовать женщины.

– Что ж, я охотно голосовала бы, если бы понадобилось. Ведь пошла бы я на войну и делала бы все, что только в моих силах, если бы иначе нельзя было спасти родину!
– сказала Алиса с таким жаром, что Филип удивился, хоть и думал, будто хорошо ее знает.
– Будь я мужчиной...

Филип громко рассмеялся:

– Вот и Руфь всегда говорит: "Будь я мужчиной..." Неужели все девушки хотят изменить своей половине рода человеческого?

– Нет, - возразила Алиса, - мы только хотим изменить другую половину рода человеческого. Мы хотим, чтобы изменилось большинство молодых людей, а то их совсем не заботят вещи, о которых им следовало бы заботиться.

– Ну, - смиренно сказал Филип, - кое что меня все же заботит например, вы и Руфь. Может быть, мне не следует о вас заботиться? Может быть, я должен думать только о конгрессе и обо всяких высоких материях?

– Не дурите, Филип. Вчера я получила от Руфи письмо.

– Можно мне почитать?

– Нет, конечно. Но я боюсь, что она слишком много работает да еще очень тревожится за отца, и это плохо на ней отражается.

– Как по-вашему, Алиса, - спросил Филип, движимый одним из тех эгоистических помыслов, которые нередко уживаются с самой неподдельной любовью, - Руфь и правда охотнее станет врачом, чем... чем выйдет замуж?