Позор и чистота

Ведь кто я такая по сущности своей? Я объект культуры. Я – та самая, для которой были написаны книги, для которой снимались фильмы. Все театры на свете жили когда-то для меня, для учительницы Кузнецовой. Это для меня устраивались творческие вечера поэтов и выпускались толстые журналы. О, когда-то я была желанной! За мою душу боролись, моей любви искали! И я отвечала взаимностью. Я охотно творила себе кумиров и замирала от блаженства, созерцая их небесное сияние. И что? Где теперь они и где теперь я?

Кто такой Эйдельман, вы помните? Вряд ли, и я не помню, ни одной строчки, ни одной мысли, а читала, запоем читала. Десятки книг, без преувеличения. Эйдельман, историк такой, Натан Эйдельман. Умер, и сгинуло все, никому не нужно, потому что шлак, пустота. Зачем я его читала, спрашивается? На Н.Н. бегала, протыривалась в переполненные залы, орала вместе со всеми, а теперь слушаю, что “у сатирика украли новый “Мерседес”. Новую “Мерседес”, вообще-то, ведь это женское имя. Уж что-нибудь одно – или ты сатирик, или у тебя новая “Мерседес”. Невозможно вместе!

А знаете, откуда у сатирика деньги на “новую Мерседес”? Это ведь он МЕНЯ ПРОДАЛ. Выгодно, дорого продал. С меня самой-то нынче что ж взять? Я неплатежеспособна, как говорится. Но продать меня пока можно. Я до сих пор котируюсь на чертовой ярмарке. В меня еще можно плюнуть, обозвать идиоткой – и получить в кассе!

Скажи мне уверенным голосом, что меня нет, подтверди – нет больше интеллигенции, и не надо ее, гнилой, сволочной, продажной, – и бери свой паек. И не надо никаких подсчетов, вроде того, что гниют и продаются пять процентов, те, кто на виду и слуху, а сотни тысяч просто тянут свою лямку бурлацкую, интеллигентскую, по-прежнему учат вас, делают вам операции, бацают на пианино, изобретают! Правда, делают они это все хуже и хуже. Но это уж дегенерация, извините, всеобщая.

Лица моих прежних кумиров, опухшие, с разъехавшимися чертами, тусклоглазые, вижу иногда в ужасе. Вот они идут, взявшись за руки, друзья, к смертному порогу – маленькая шеренга алкоголиков и развратников, бережно поддерживая своих немногочисленных дам. Те сами идти уже не в состоянии. Ну так что же – буду ли я их проклинать напоследок?

Да вот еще, с какой стати, по какому праву. Пусть идут себе. Да, я их создала. Но и они меня создали. По любви было! Нет, никаких проклятий, я хочу, чтоб мою душу отпустило недоброе чувство – предали, продали… Они же себя прежде всего предали, разве это сладко?

А может, и не предавали?

Как удивительно хорошо придумано, что мы все умрем, до чего же это справедливо и как это прекрасно. Никаких привилегий, никакой коррупции. Ничего не выпросишь… Вы меня понимаете, Юра? Вашей душе внятно то, что я сейчас говорю вам?

Вы артист, настоящий артист. Я видела вас недавно по телевизору – вы рассказывали о том, что несколько лет коллекционируете носки с изображением животных. Вы уверены, Юра, что это надо рассказывать? Понимаю, с волками жить… но точно ли, верно ли именно ЭТО надо рассказывать? А кто-нибудь из берущих у вас интервью в курсе, как вы знаете поэзию? Сами, еще в школе, выучили французский, чтобы петь Брассанса? Вы теперь его слушаете? Вы помните о том, что на свете был Жорж Брассанс, которого вы умненько, старательно переводили в десятом классе?

Силен убийствами Париж,Да и у нас не тишь,Есть и в деревне, что ни год,Убийства – первый сорт!

Видите, я помню. А вы? Что ж вы все так прилежно горбитесь, крючитесь, на четвереньки перед ними встаете, чтоб попасть в их пигмейское поле зрения, в их, извините за выражение, вонючий формат. Почему вы так мало работаете? Почему не выходите на сцену каждый день? Что вы читаете? В Москве еще остались образованные люди, вы общаетесь с ними? Или все силы уходят на создание этой вашей потрясающей, я уверена, коллекции?

Наше время не так плохо, нет. Я не отрицаю его. Просто мне кажется, что еще никогда второстепенное и третьесортное не выдавало себя так успешно за главное и первоклассное.

Чтобы жить и варить пищу, надо отапливать дом, зажигать конфорку, добывать газ и нефть, но никак нельзя превращать жизнь в добычу газа и нефти для варенья пищи. Чтобы продолжать быть известным, вам следует постоянно транслировать себя в Галактику вздора, транслировать именно то, что принято в этой Галактике, а вы успеете заметить момент, когда транслировать будет нечего и вы станете выдумывать вздор для своего потребителя, только чтоб остаться в известных?

Съели уже ваши носки с животными. Теперь нужно другое топливо – ну-ка ну-ка. А с кем вы, собственно говоря, живете? Почему не женаты? Не хотите рассказать? Эй, осторожно, у нас таких церемонных не любят! Вы что, собираетесь тут неприкосновенность частной жизни разводить на ровном месте? Простым людям это не нравится. Простые люди любят, чтоб на их глазах испражнялись и совокуплялись. Никаких элит! Нашелся тоже мне “ваше благородие”!

Ваше лицо оказалось на обложке “Метеор-газеты”, я купила, пролистала, потом долго отмывала пальцы от черной копоти. Напрасно эту прессу называют желтой, пальцы от нее черные. “Где отдыхают наши звезды??” И – фото жалких, глупых, несчастных людей. “Звезды”! Девочки, которые в нижнем белье мяукают голосами голодных котят, растлевая и унижая свою красоту, – звезды. И вы там, в шикарных плавках. “Георгий Камский каждую зиму отдыхает в Доминикане”. От чего вы отдыхаете, Юра, можно ли вас спросить? И верно ли то, что я слышала о вашей дружбе с господами NN и XX? Вы берете их деньги? Это на эти деньги вы покупаете свои чудесные носки и отдыхаете в Доминикане?

Господи, мальчик мой, вспомните вы хотя бы себя самого в шестнадцать лет. Вспомните вашу Ленку синеглазую, как вы ей письма в стихах писали, вспомните, как вы играли Маяковского, как весь класс уговорили ходить в Русский музей и сами рассказывали у картин… Что ж вы так быстро и так просто сдались-то, Юра! Опять: читаю опрос на тему “ваш любимый ресторан”. Снова Георгий Камский! Зачем вы постоянно торчите в ресторанах, зачем вы столько едите?

Юра, не надо много есть, а главное – не надо столько об этом думать и рассуждать. Юра, перерождается ткань вашей души, вы понимаете это? Мертвеют те тонкие фибры, что отзываются на талант и содрогаются от всякой дряни. Так легче, правда. Так проще. Пусть у меня жесткий прямолинейный умишко, как сказала мне одна моя бывшая ученица – перерожденка, когда я стала упрекать ее в сдаче позиций. А много ли прока от вашей всеобщей гибкости? Вы хоть замечаете, как становитесь обезьянами?

Читала я и о том, как вы торгуетесь за гонорары. Скажите, а вам совсем не стыдно? За что вам платить-то, за хорошенькую мордашку, которую вы получили даром? Потому что труда и мастерства что-то давно не видно…

Что касается меня, то я бы и работала, да нечем. Уже скоро четыре года, как привыкаю к своей новой действительности инвалида. Теперь-то я поняла, что подземный переход равен форсированию Днепра, а третий этаж – это Монблан. Читаю с лупой. Но у меня есть двое учеников, маленькие совсем, в нашем доме живут – долбим грамоту. Я потихоньку читаю им стихи, я раздуваю искорку. Я их отравлю священным ядом, которым навек отравили меня! Я не буду “просто жить”! Выдумали тоже – просто жить. Дескать, маленькие мы люди. Да какого дьявола вы маленькие??!! Кто вам разрешил быть маленькими? Почему вы не хотите быть великими??!!

И вот я, видя, что сворачивается моя Вселенная, что не ждут меня больше театры, что не снимают для меня кино, не пишут книг, не заманивают на творческие вечера, – я сама стала помаленьку писать. Пишу и пишу себе. Я и раньше писала, но стеснялась, а теперь-то что.

Хорошо или скверно я пишу, сама не знаю, но кажется мне, что хорошо. Иллюзия? Может быть. Я очень жду вашего отклика. Я надеюсь, вы извините мою резкость, она от требовательной любви, от нескончаемой тревоги за вас. Я знаю, что вы талантливы, я видела ваши настоящие работы, и когда вы приезжали два года тому назад на гастроли с Достоевским, прокралась в зал, ничуть не обижаясь, что вы меня не пригласили. Вы ведь, по-моему, и никого не приглашали, так? И потом, я не скажу правды, кто вам скажет?