Позови меня трижды

– Кать! Ты не в магазин идешь?

– Ага!

– Возьми мне молока бутылку и хлеба! Денег у меня нету чо-то, у тебя сдача-то будет?

– А я не считала, кассирша, поди, сосчитает!

– Ну, возьми, а? Матери скажешь, что денежку потеряла, а?

– Да, ладно! Но Вы уж не пейте так! Всю пенсию, поди-ка, пропиваете! Старая, а в подъезде иной раз валяетесь обсиканная!

– Ты иди, Катька, быстрее, а то сейчас поругаемся, и я опять буду голодная сидеть!

У Кати в школе были тимуровцы. Она и сама ходила с ними помогать старым одиноким людям. Но ей это очень не нравилось. У одной старушки, которой они мыли полы и стены в кухне, была взрослая незамужняя дочь, она работала в райкоме комсомола и проводила у них в школе большие комсомольские собрания. До этих собраний Катерина, конечно, еще не доросла, но Танька рассказывала, что длились они по пять часов, и как-то она на таком собрании чуть как Макаровна не обсикалась. У Катиных родителей парткомы тоже длились очень долго, но никто к ним с помощью не ходил, целиком полагаясь на Катькину сознательность. Нет, не доводилось Екатерине встретить в тимуровцах людей, действительно нуждавшихся в их помощи. У ветерана войны, для которого она ходила в аптеку, был внук - ученик параллельного класса. Когда Катя с девочками приходили к ним, он громко смеялся и кричал деду: "Дед! К тебе пионерки - всем ребятам примерки пришли! Давай, в магазин их гони, мне некогда!".

А к Макаровне, никто из них не ходил, хотя многие из их двора в ихнее время сами сикались у нее под столом на байковом одеяле. У пионервожатой такой и в списке не было. Может, оно и к лучшему. Все-таки те, к кому они ходили ишачить, были трезвые и сухие.

Катя купила все, что заказывала мама и Макаровна. У нее осталось всего две копейки, а если учесть буханку хлеба за 18 копеек и бутылку молока за 30, то сдать ей для мамы должны были, в аккурат, 50 копеек. Столько у них по понедельникам брали в школе за обеды. Она маме вполне могла сказать, что сдачу на эти обеды возьмет, а учительнице соврать, что потеряла. А с Терехом она все равно голодной не останется.

В их подъезде Макаровны уже не оказалось. Катя забежала к ней и постучалась. Старуха тут же открыла дверь, Катя сунула ей бутылку и хлеб и медленно пошла к себе, думая, что если Макаровна ее не окликнет, то все люди - сволочи.

– Спасибо! Ты, Кать, заходи вечером! Маме скажи, что гулять пошла, тут же крикнула ей вслед бабка.

– Меня теперь гулять не пускают, - обернулась к ней Катя.
– Только на площадке у двери стоять разрешают недолго. К Тереховым-то редко теперь хожу.

– Это из-за прынца нашего? Из-за Валерика? Так ведь не ты же с ножиком дралась!

– Мама боится, что скоро буду.

– Зайди-зайди, а то дожилась, ети твою мать, что словом перекинуться не с кем.

Катя понесла продукты домой, размышляя над тем, что имела в виду Макаровна, вспомнив ее маму. Дома папа спал после работы, а мама перебирала антресоли. Катя сказала, что зайдет перед сном к Таньке Тереховой позаниматься природоведением, она не могла придумать еще чего-нибудь, в чем бы ей могла помочь Танька, с трудом тянувшаяся в десятом классе на гольные тройки. Мама фыркнула и пробурчала под нос: "Так и скажи, что к Тереху пошла на рыб посмотреть! А то Таньку и природоведение приплела! Недолго только, а то не знаешь, что этому урке в голову придет! Все же гад он, этот твой Терех!".

Катька нашла фонарик и отправилась к старухе. Дверь была открыта, Макаровна гремела в кухоньке чайником. В квартире совсем не пахло мочой, чего так боялась Катька. Под лампой с шелковым абажуром с кистями стоял все тот же круглый стол с клеенкой, вокруг него можно было протиснуться с трудом. Потому что здесь же в комнате стояли знакомые Кате с младенчества огромный пузатый шифоньер, резная горка с посудой, разрисованной картинками, огромное трюмо и никелированная кровать с вышитым вручную подзором. На стене над кроватью висел старый плюшевый ковер, который Катя так любила раньше рассматривать. По полу были постелены рябые полосатые половички, вот только у горы подушек на кровати теперь лежала совсем другая кошка. Под стол Катя заглядывать не стала. Она точно знала, что на стене там так и висит ее страшная картинка "Девятый вал", налепленная ею на кусок сливового повидла. Почему-то именно сейчас глядеть на нее она не могла.

– Чо, Кать, баско я живу? Просто - барынька!
– вышла из кухни старушка. Она достала красивые чашки, банку вишневого варенья и сушеных яблок, нарезала принесенный Катькой хлеб и стала готовить большой заварочный чайник.

– Здорово живете! Пьете-то только чего?

– Водку пью! Все воспитываешь, Катюха? Одного вон уже довоспитывалась, в тюрьме его воспитание закончат! Видала я, видала, как ты за ним тут шесть лет увивалась!

– А у Вас денег на хлеб нету, а на водку хватает!

– У меня, Кать, пенсии-то отродясь не было, а платят мне теперь все водкой. Деньгами, попробуй, нынче возьми, сразу участковый придет, нетрудовой доход оформит. А так он тоже иногда у меня бутылку другую по дешевой цене возьмет. Мне старой много и не надо. Но принять иногда самой приходится, чтобы душу сохранить. Не жизнь получилась, а сплошной девятый вал какой-то!

– А Вы на водку-то чем зарабатываете?

– Так я ж, Кать, судьбу ворожу! Аль забыла?

– А мне можете? Можете на картах?

– Да я тебе и так скажу, без карт. Не хотела, да ладно, скажу. Будут у тебя и встречи, и разлуки из тех, которые ты считаешь самыми важными для себя. Да вот как бы пустотой трефовой они не обернулись, впрочем, вам решать, у вас хоть выбор есть... Ну, много тебе сообчение мое ума прибавило? А? То-то! Ты варенье кушай, оно по старому рецепту сварено, нынче так не варят. Гляди-ка, цвет и запах всю зиму сохраняется, само густое, капнешь в чай, капелька так и лежит! Варенье из вишни всегда густым должно быть и терпким.

– У вас огород, что ли, теперь есть?

– Да откуда же, это тоже мне приносит одна вместо водки. Меня ведь когда-то из-за этих ваших домов снесли, а у меня здесь раньше все было - и огородик, и полисадничек, а какой у меня погреб, Катюха, был! В дому - две кладовые! Разорили в конец на старости лет, только и осталось, что в этой конуре уместилось. Больше всего тулуп папашин жалко, вещь основательная, громоздкая - ну, куда теперь с ней! Только и памяти о папочке - иконы эти. У меня и домовина была на чердаке припасена, все под бульдозер пошло. Хоронить-то как меня теперь будете? Да какая разница! Чай, на земле сверху-то не оставите?

– Да, не оставим, конечно!
– бодро заверила старуху Катя.

Чай у Макаровны был ненастоящий, на травах. Но с вареньем получалось вкусно. Молоко старушка вылила кошке: "Балую тварь усатую, да нынче пост, Господи прости!".

– А почему к Вам Ленка не ездит? Она, случаем, не померла? Если Вы совсем одинокая, то я Вас к пионервожатой запишу, будем к Вам пионеротрядом ходить.

– Не надо никуда меня записывать и ходить пионеротрядом! А деток-то у меня своих нету вовсе, потому что я, Катька, и в замуже ни разу не была. Это я на вокзале встретила подружку свою в войну. У нее когда-то сынок был, в начале войны женился. Потом похоронка от него пришла, так жена молодая девчонку свекрови бросила, все карточки с собой прибрала и умелась куда-то. У нас до войны-то городишко дыра дырой был, даже детдома не было. Это теперь уже два интерната да детдом, да дом ребенка, а раньше как-то без этого обходились... Почему-то. А я как раз там с гаданием к эшелонам выходила. Какой-никакой кусок хлеба, а не лишний, знаешь ли. Карточка-то у меня иждевенская была. А тут вижу нашу Ларочку в обносках с младенцем на руках. А ведь ей всегда везло, всегда! Она за красного командира замуж вышла, так хорошо устроилась, его до самой войны не сажали, даже авто у них было собственное. И тут такое... В дому у меня и померла, Господи прости. Даже чулок на Ларочке не было! Я все думала, может мамка-то Ленкина опамятует, вернется. Объявления везде развешивала. Да где там! Дурное семя. Вот и Ленка в нее же пошла... Давно уж не звонила. Наверно, решила, что я уже того...

– Чего того?

– Да того! Померла уже...

Макаровна шумно пила чай из блюдца с крупными яркими цветами на каемке. Она была действительно очень старая, у нее на лице уже были такие малиновые точки и светло-коричневые пятнышки, как у всех старых людей, щедро раскиданные по правой стороне лица. Из-за них Катя не сразу даже заметила удивительно молодые карие глаза Макаровны, а в них была скрытая насмешка и какая-то мысль, будто старушка не могла что-то решить в отношении ее, Кати. Но почему-то Катя тогда подумала, что, наверно, Макаровна тоже когда-то была молодой. А та, напившись чаю, со вздохом стала растирать ноги, и Катя с острой жалостью увидела бесформенные деформированные старухины ступни.