Позови меня трижды

Мебель-то раньше здесь в комнатке скромная стояла, няня моя была женщиной глубоко верующей, роскоши и излишеств не терпела. Папенька сколько раз ей предлагал обстановку поменять, трюмо поставить, а она наотрез отказывалась. Раньше эта комнатка самой нищей была, поэтому меня сюда и впустили. А теперь вот, видишь, что кругом? Вот этот ореховый комод -управляющего банком, а трюмо-Помпадур, говорят, стояло раньше в прихожей известной в нашем городе девицы, секретер этот владыке нашему принадлежал... С миру по нитке! А гардины у меня парчовые - это же бывшие занавеси царских врат из Крестика, пожертвованные храму купцом третьей гильдии Семяшкиным. Прости, Господи, душу грешную! И вот никогда раньше не было в нашем доме и этого пейзажа живописца Шишкина. Откуда мой любимый его приволок? Кого он пустил в расход перед этим?

Смешно, но я действительно пережила всех, кто участвовал в том собрании. Кто-то погиб на войне, кто-то раньше, а кое-кто позже... А я, ты знаешь, проработала на телеграфе до самой пенсии! Вот только мой сын... Бесплодные отношения, грустная любовь, голодное настоящее, что могут породить они? Слабый отблеск моей страсти, потухший при первом же дуновении холодного ветра... Мой сын умер совсем крошечным от испанки, а с ним, кажется, умерла и я...

И лишь Марго больше не стала устраиваться ни на какую работу. У нее после змеек и пауков совершенно поменялись принципы и вкусы. Может, это произошло несколько раньше, только я не заметила? Не знаю. К ней в ее домик протоптали дорожку одинокие женщины, отчаявшиеся души, любопытные, словом, все жаждущие узнать и по возможности несколько изменить свою судьбу. Потом ей, как я помню, и это надоело. Или, может быть, у нее опять поменялись вкусы? Весь наш полоумный городишко ахнул, узнав, что Марго взяла на вокзале к себе жить старуху с орущей грудной внучкой. А я-то как расстроилась, узнав в нищенке Ларочку Миловидову... И совсем не получилось у Маргаритки с этой Леночкой. Плебеская кровь, как ее не разбавляй... Да и сама Марго как удила закусила! Ничего ведь не боялась! Решила, что сама теперь, как нас прежде, может казнить и миловать! Хотя это ведь с ней случилось, наверно, из-за материализма этого... как его...коммунистического, что ли?

Мир сложнее всякого материализма! Всего, до чего только может додуматься человек! А Маргоша этот материализм как оправдание использовала. Видишь, говорит, я вот иголкой сюда тычу, но ведь не в человека же, а в бумажку. Просто фантазирую, что в него попадает. А если его в это время скорая увозит, так при чем же тут я? Нет на нас коммунистических законов, говорит, и быть не может! А то, что на каждую ведьму закон Божий предусмотрен, так это мимо дум! Как мне душу-то ее отмолить? Успею ли?

Вот, Катюша, и вся наша история... Интересно, какой будет твоя история? Ведь скоро она начнется, твоя история... Мне этого уже не узнать.

* * *

Катя не могла ни переварить, ни понять всего услышанного в тот вечер от Анастасии. Спала она в ту ночь совсем плохо. До утра она видела старух из желтого дома, носившихся по комнате с красным знаменем, с которого сочилась кровь. Они радостно кричали на мотив известного армейского марша странные слова:

" Мы проклятые ведьмы, и про нас

Былинники речистые сложили сказ!

Не прикасайся к пламени

И не зови - обманем мы,

И каждый вздох в тумане, он о нас!"

ТРЕФОВЫЙ ВАЛЕТ

Вот как падает первым трефовый валет - гадание верное. Означает, что знакомые твои могут оказаться военными. Ну, такими военными... Ниже офицерского чина. Приятеля означает, друга, заступника. А другой валет появится, значит, будущее станет беспокойным и безрадостным. Хлопоты одни. С пиками - никто тебе не поможет, нет заступника при пиках. Отступничество одно. Да, при пиках и трефы не в масть.

День шел за днем. А поскольку времена не менялись, то и разницы в этих днях Катя не различала. Она ходила в школу, к которой постепенно притерпелась, а еще она посещала музыкальную школу и кружок иностранного языка. Она чувствовала, что многое упускает из того, чему когда-то учили девушек в их городе в Первомайском исполкоме. Поэтому она усердно разучивала вальсы, польки, гавоты и отрабатывала произношение английских и немецких слов.

Череда дней сливалась в сплошную шелковую бахрому, и Кате иногда казалось, что она не живет, а только все так же наблюдает из-под стола за жизнью, не понимая ее сути до конца, потому что видит не лица, а лишь заношенные стоптанные башмаки. Время тикало и тикало внутри старенького будильника. К Крестику Катя больше ни разу не ходила, не довелось. Ночью, спустя неделю после ее последнего похода, появилась Анастасия и сдержанно попрощалась навсегда. И когда оборвалась эта последняя ниточка, время ускорило свой ход, дни слились в неразличимые недели и ничем не примечательные четверти, и года полетели как птицы. Вот только вчера пошла она в пятый класс, но оглянуться не успела, как оказалась в восьмом.

Терех приходил теперь совсем редко, как-то он сквозь зубы сказал, что близнецы поступили в суворовское училище и уехали из дому, чтобы маме было легче их поднимать. Катя расстроилась и долго плакала, потому что он даже не позвал ее на проводы. Но Терех сказал, что проводов не было, у тети Гали денег в обрез хватило сразу двум на билеты. Он почему-то перестал ей смотреть в глаза, в кино уже не звал, но частенько звонил по телефону, ничего не говоря, и только дышал в трубку. Катя знала, что это звонит он, потому что никому больше свой номер не давала. Да ее об этом, в общем-то, никто и не просил.

В один из таких серых зимних дней, Катя, как всегда одна, медленно возвращалась из школы по заметенным снегом дворам. Шла себе, шла и глазела на просвечивающие уже звезды и катившийся следом бледный рожок месяца. Печаль почему-то щемила сердце, а душу - слезливая девичья грусть непонятно о чем. Заходить в дом совсем не хотелось, да больше и идти-то было некуда.

В подъезде было опять накурено. Поднимаясь по лестнице к двери своей квартиры, она услышала с площадки этажом выше, у почтовых ящиков, висевших на стене, тихий голос, позвавший ее: "Катя! Катенька! Поднимись сюда!". Через перила к ней перегнулся худой мужчина с запавшими скулами, затравленным взглядом и совсем седой головой, в нем Катя с трудом узнала мальчика, которого не видела шесть лет. Бросив портфель у двери, она, перепрыгивая через ступеньки, побежала к своему товарищу детства, он стоял перед нею в пальто с каракулевым воротником, побитом молью. На это пальто его мама сбилась перед тем самым страшным вечером, когда его забрали на долгие-долгие годы.

– Валерка! Валерка, милый! Тебя когда выпустили?

– Я месяц уже в городе. Не хотел к тебе приходить в таком виде. Знаешь, ты единственная меня узнала... Никто даже разговаривать не хочет, на работу не берут, прописаться у матери не могу. Вышлют меня, наверно, за тунеядство, - выпалил он, срываясь, сквозь истерическое рыдание.

– А Терех? Он что, тоже не узнал?

– Да причем тут Терех-то, как Терех-то не узнает? Но чем он может помочь? Его самого-то от детской комнаты на работу пристроили. В армию его заберут весной.

– Нет, осенью. У него день рождения в сентябре.

– А ты откуда знаешь?

– Я же к нему каждый год хожу, он за неделю зовет. Таньке, правда, не нравится. Она все на меня шипит: "Сопля, липучка!".

– Сама-то!

Валерий сел на ступеньки, закурил еще одну папиросу.

– Валер, ты есть хочешь? Не бойся, у меня дома никого нет! Ты как адрес-то наш узнал?

– У матери. Твои ей все это время помогали, окна она у вас мыла, помнишь? Я к тебе лучше не пойду, вдруг родители твои придут. Меня сейчас никуда не пускают. К Бобке пришел, у него семья уже, одной дуре из общаги ребенка сделал, так он меня даже в коридор не пустил.

– Пойдем-пойдем! А то соседки подслушают, еще хуже будет! Ты приходи вот так же днем, никого, кроме меня, дома и не будет. А я - не Бобка, в коридоре держать не буду. У нас борщ наварен, пожрем сейчас, пошли, Валет!

Валерий с жадность ел вторую тарелку жирного наваристого борща. Катя сидела напротив, жалостно подперев рукой щеку.

– Ты школу-то хоть закончил?

– Не-а, меня из колонии в лагерь быстро турнули, не успел. Да и числилось за мной в колонии слишком много.

– Терех и то сейчас вечернюю школу заканчивает. Но после этой комнаты милиции ему одна дорога - в армию. Из-за Таньки туда на учет попал, две драки в школе с ее ухажерами учинил. Как тебя забрали в тюрьму, он какой-то стал вспыльчивый, рассеянный. Чуть что не так - сразу в морду! На дневное отделение тебя никуда не возьмут, там анкеты строгие, даже, если пройдешь, потом вышибут.