Позывной "Курсант" 4
Шрифт:
— Что ты там пишешь, гнида интеллигентская? — Один из пацанов «цыкает» сквозь зубы и плюет на пол.
Это он зря. В коммуне мы все делаем сами. В том числе, убираем комнаты. И это тяжело. Полы здесь сбиты из досок, которые плохо прокрашены. Если пробежаться босиком, можно получить занозу. Поэтому отмывать их руками, не самое приятное занятие.
Мне поначалу было совсем тяжело. Тяжелее, чем остальным. Дома я убирал в своей комнате, но только игрушки или книги. А полы всегда мыли взрослые. Все, что связано с бытом, делали взрослые. Теперь же мне приходится работать за четверых. Каждому приходится. В коммуне все так устроено. Сами убираем, сами занимаемся огородом. Он у нас тоже
— Че стоишь, белогвардейская вошь, иди вытри. — Пацан, который плюнул, опускает взгляд и смотрит на то место, где виднеется слюнявое пятно.
Вот интересно… Детей в коммуне много. И не все такие, как эти трое. Но вот они… Ненавидят меня только за то, что я — обычный. Что не беспризорник. Что у меня есть родители. Они почему-то постоянно называют меня то гнидой, то белогвардейской вошью. Я не понимаю, почему. Мой папа был советским человеком. Он служил молодому государству. Это папины слова. Я их запомнил. Он многое сделал, чтоб наша страна развивалась и росла. Боролся с врагами. Почему тогда эти мальчишки со мной вот так? Почему они говорят гадости про родителей?
Мне непонятно, за что эти ребята относятся ко мне настолько ужасно. Что я им сделал? Так же как и все занимаюсь, чем положено. Учусь. Лучше, чем остальные, это, да. Но я ведь не виноват. Мама всегда хотела, чтоб я вырос образованным человеком. Поначалу во время уроков я даже пытался помогать остальным, но вышло только хуже. Начали меня ненавидеть сильнее. А я просто скучал во время занятий. Почти никто из ребят не умеет ни читать, ни писать. Их учат тому, что я знаю уже хорошо.
— Че ты вылупился? — Выступает вперед второй участник этой компании. — Тебе сказано было, иди вытри. Или что? Ручки белые не охота марать? Не барское это дело?
Я сижу на деревянном грубом топчане, который выполняет роль кровати. На коленях у меня дневник, в руке карандаш. Если его слюнявить, он пишет синим, будто карандаш заправили чернилами. Мне нужно записать все мысли, которые приходили в голову утром. А их было много. Я снова думал о родителях. Пытался понять, как долго еще надо ждать.
Тот человек, который помог выбраться из комода… Он говорил, что папа и мама обязательно меня найдут и мы снова будем вместе. Правда, я должен был встретиться с ним. Но не встретился. Соседка. Она утащила меня к людям в военной форме. А потом — все. Потом уже не выдалось такой возможности.
Сначала со мной долго разговаривал какой-то военный. Спрашивал про маму, папу, про Берлин. Его интересовало, кто бывал у нас в гостях. Он называл какие-то имена, и среди них, вроде бы, даже были знакомые, но я упрямо отвечал ему, что ничего не видел, никого не знаю. Отчего-то такое поведение показалось мне правильным. Наверное, из-за взгляда, которым смотрел на меня военный. Там была злость. В какой-то момент я даже подумал, что он меня ударит. Не знаю, почему. Ни мама, ни папа никогда не применяли такие методы. Однако, почему-то я точно почувствовал, этому человеку сильно хочется отвесить мне подзатыльник. Я его очень сильно злил.
Потом этот человек начал расспрашивать, где я бывал с отцом. Тут, конечно, у меня не получилось бы выкрутиться. Я сказал, что мы много гуляли. Где? По улицам. Каким? Разным. Бывали в банке? Бывали. Что там было, я не видел, я вообще сидел и рисовал всякие картинки из сказок. В конце концов, военному надоело и он ушел, хлопнув дверью.
Потом я сидел в какой-то комнате, где было очень много детей. Все они выглядели грязными
и неопрятными. Выражались бранными словами, обзывали друг друга и двое или трое даже подрались. Нас побрили налысо, сводили в баню, отмыли каким-то особо вонючим мылом, переодели и отправили в разные места. Я оказался здесь, в коммуне.Вроде бы она находится недалеко от Харькова. Харьков — большой город. По-моему. Я слышал это из разговоров учителей. Их тут немного. Двое или трое. Еще до конца не понял. Уже прошло три месяца, но я все это время словно в тумане. Мне кажется, все, что вокруг — это сон. Просто страшный, затянувшийся сон. Но скоро он закончится. Приедут родители, заберут меня.
— Вась, ты глянь, че делается… — Тот, который второй, кажется его зовут Егор, кивает на меня первому. — Он, похоже, и правда дурачок. Сидит, глазами хлопает. Эй! Витцке! Отзовись!
— Да не-е-е… — Вася, это самый высокий, самый злой, который заговорил со мной первым, — Он просто плюет на нас. Вишь как оно… Показывает, что мы тут грязь уличная. Ну ща… Ща…
Вася срывается с места, подбегает ко мне и выхватает из моих рук тетрадь. Карандаш валится на пол и катится по полу.
— Дай сюда… Верни. — Я смотрю на него исподлобья.
Я чувствую, как внутри меня начинает расти что-то очень темное, очень злое. Никогда такого не ощущал. Я почти никогда ни с кем не ругался. Папа всегда говорил, что драться нельзя, обзывать никого нельзя. Нужно решать все проблемы словами. Потому что мы — люди. А люди — это разумные существа, у них есть язык и мозг. Вот только папа не рассказывал мне о таких, как эти трое. О злых, подлых и тех, кто все время норовит укусить исподтишка. Напасть стаей на одного. И сейчас я почему-то чувствую злость на папу тоже. Почему он не говорил мне об этом?! Он должен был подготовить меня.
— Тааак… Что тут у нас… — Василий смешно морщит лоб, пытаясь прочесть, что я написал. — Ой вы смотрите… Буковки прямо одна к одной. Интеллигенция вшивая…
— Отдай. — Тихо повторяю я. Хотя мне хочется закричать. Громко, чтоб у этого мальчишки заложило уши.
— Па-па при-е-дет…– Произносит Василий по слогам. Ему это даётся с трудом. Он только недавно научился читать и то еле-еле. — Аха-хах! Этот дурак ждет папу. Ты че, совсем больной? Кто приедет? Кому ты на хер нужен, убогий?
Василий снова смотрит в мой дневник и хочет прочесть следующее предложение. Но именно в этот момент я делаю то, что на меня совсем не похоже. Я вдруг кидаюсь вперед, на Василия, а потом зубами вцепляюсь в его руку. В ту, которая держит тетрадь. Вцепляюсь так, что сразу же чувствую кровь во рту. Это его кровь, Василия. У меня от напряжения сводит челюсть.
— А-а-а-а-а! Сука! Отпусти! — Василий кричит.
Он роняет тетрадь на пол и свободной рукой, кулаком, бьет меня по голове. Но я словно не чувствую боли. Немного гудит, стреляет в виски и все. Я еще крепче сжимаю зубы. Ненавижу его. Всех их ненавижу. Сволочи! И вовсе это не так, папа. Неправда, что все люди добрые, просто заблудшие. Эти, конкретные, они злые.
Остальные двое кидаются к нам и пытаются оторвать меня от Васиной руки. В итоге тот орет еще сильнее, а я все равно вишу на нем.
Боковым зрением я вижу, как на входе появляется кто-то из ребят. Кто-то помладше. Они тоже кричат, потом зовут воспитателя. Все это происходит где-то вокруг меня, не со мной. Я отчего-то чувствую огромное облегчение внутри. Просто я точно знаю, теперь никто из них не полезет больше ко мне. Не будет хватать мой дневник или обзываться.
С трудом воспитатель, который появляется буквально через несколько минут, оттаскивает нас с Василием друг от друга.
— Витцке, ты что? Так нельзя! — ругается он.