Позывные дальних глубин

В самый разгар веселья к Непрядову подошёл официант. Интимно наклонясь, он передал чью-то просьбу выйти в вестибюль. Егор согласно кивнул, подумав при этом, что кто-то из ребят, вероятно, выбрался на воздух покурить и вот теперь просит составить ему компанию. Но из-за стола поднялся не сразу. Какое-то время продолжал слушать Шурку Шелаботина, который рассказывал забавный случай из своей аварийной практики.

Вспомнив, наконец, что его ждут, Непрядов вышел в вестибюль. Однако никого из своих знакомых там не обнаружил. Для верности выглянул даже на улицу, но и там не было никого. Возможно, задержался он всё же до неприличия долго, и поэтому его не стали ждать, как бы тем самым укоряя за допущенную нетактичность.

Ради любопытства Непрядов разыскал официанта и поинтересовался, кто же всё-таки его хотел видеть. Оказалось, что это была некая высокая и пышногрудая шатенка средних лет и, якобы, красоты неотразимой.

Зря вы её сразу к столу не пригласили, — искренне посочувствовал официант. — Такая женщина долго ждать не станет. К ней полагается самому бежать со всех ног.

Егор на это лишь самодовольно ухмыльнулся. Он-то знал, кто была эта незнакомка. Вернувшись к друзьям, Егор вскоре о ней забыл.

А тосты шли за столом, как водится, «за тех, кто в море, на вахте и на гауптвахте…» И ещё, «чтобы число погружений всегда равнялось бы количеству всплытий…» Да и за что там «ещё», если по бокалам разлито вино и душа «огня» просит. Ведь так хотелось, чтобы эти чудесные мгновенья свидания с собственной юностью продолжались бы до бесконечности.

Снова собравшись в тесный кружок, друзья задушевно пели:

«На бульваре Падомью листья опадают,Над бульваром Падомью облака плывут.Мальчикам и девочкам, поуши влюблённым,Дождики и дворники шляться не дают…»

Недолгой была эта встреча, уже на другой день большинство однокашников Егора вновь отбыло к месту службы. Улетел на Севера и Вадим Колбенев. А ещё через пару дней Непрядов вообще остался в одиночестве. Ничего другого не оставалось, как валяться в своем номере на койке, либо бесцельно шататься по узким улочкам города, вдыхая ностальгические запахи плесени от старых стен. По сути, ничего больше не удерживало его в этом городе. Мысленно Егор уже снова настраивался на привычный рабочий лад, когда береговая жизнь отойдёт на второй план, а корабль и море вновь безраздельно завладеют всем его существом. Впрочем, как он поразмыслил, и короткий отдых на суше всё же не повредит, тем более что в морях «поболтаться» всегда успеет.

Случилось так, что в один из оставшихся отпускных дней Непрядов забрёл в Межапарк. Время клонилось к вечеру. С Киш-озера веяло приятной свежестью. Высокие сосны, остывая от дневной жары, источали терпкий аромат смолы и хвои. Дышалось легко и незаметно, как в хорошем сне. Егор, не торопясь, шагал по тенистым, тихим аллеям и припоминал, как он с друзьями частенько бывал здесь в увольнении. Всё та же танцплощадка, огороженная решётчатым деревянным забором. Всё так же играл духовой оркестр, который размещался на круглом помосте под навесом, походившем на большой гриб-мухомор. С грустью заметил, что в толпе танцующих уже не мелькают, как прежде, голубые матросские воротнички и белые бескозырки. Казалось, в своём колорите город потерял что-то очень важное, особенно после того, как было расформировано их училище подплава. Егор полагал, что краски любого приморского города неизменно блекнут, если на его улицах, в гуще прохожих, не видны молодые, подтянутые ребята во флотской форме. В его понятии это было бы всё едино, если бы кому-то вдруг взбрело в голову оставить море без чаек или сушу без моря. Но говорят, что местные власти на этом упорно настаивали, опасаясь якобы «излишней милитаризации» своего города, поскольку морской торговый порт полностью открывался для захода иностранных судов. Только Непрядов, как и многие другие, этого никак не хотел понимать. Он оставался всё же патриотом своей профессии и потому любую целесообразность старался определять с точки зрения её полезности военному российскому флоту.

Егор заглянул в маленькое кафе, располагавшееся на берегу озера рядом с лодочной станцией. Заказав сто пятьдесят грамм коньяку и бутерброд с кетой, он уселся за столиком на открытой веранде. Торопиться было некуда, и потому Непрядов, как мог, коротал время. Долго глядел на позолоченную вечерним солнцем гладь воды, на скользившую по ней одинокую парусную яхту, на грустных чаек, бродивших по песку опустевшего пляжа. Коньяк немного взбодрил, но мысли приходили всё равно невесёлые. Думалось, вот съехались они, друзья-однокашники, в этом старинном городе, но почему-то уже не чувствовали его своим, как это бывало всегда прежде. Лишь оставшись в одиночестве Егор стал замечать, что этот город стал для него каким-то другим, более отчуждённым. И горожане здесь как-то переменились за то время, что он не был здесь.

Казалось, его парадная, с золотыми погонами и шевронами на рукавах форма вызывала у иных прохожих заметное раздражение, если не аллергию. Иной раз в толпе, как бы невзначай, и локтем задеть могли, двусмысленно при этом ухмыляясь и делая вид, что ничего особенного не случилось, будто так и должно быть по отношению к чужакам. Каким-то неласковым, менее корректным и более замкнутым становился для человека в погонах этот город на Даугаве. Отчего всё происходит именно так, а не иначе, как должно быть, Непрядов мог лишь догадываться: то ли сам он позволял быть себе излишне подозрительным, то ли времена начинались другие. И можно было предположить, что добром это всё однажды не кончится. Что-то надломится и город непременно треснет пополам, источая зловоние и смрад накопившегося гнойника. И уже отдохновением явилась мысль, как всё определенно, незыблемо и просто на Северах: там корабли роднее, там люди добрее, там и морем как-то милее пахнет… И нет никакой подколодной змеиной возни, брожения накопившихся противоречий.

Егор допил коньяк, расплатился с предельно сдержанной, неулыбчивой официанткой и направился по главной аллее к выходу из парка. Неприятно удивляло и коробило, что на выставленных рекламных щитах почти не встречались надписи на русском языке. И это было недоброй приметой, поскольку раньше такого не наблюдалось. Будто и не живут здесь совсем русские люди. Озабоченно подумалось, как и где ребята соберутся на очередной свой юбилей?.. Впервые после стольких прожитых здесь лет этот город переставал ему нравиться. И отчего-то ещё сильнее, чем на Севера, вновь потянуло в Укромовку.

Решив сократить дорогу к троллейбусной остановке, Непрядов свернул на боковую тропку, протоптанную меж крутых, поросших травою песчаных холмов, вероятно, бывших когда-то давно прибрежными дюнами. Но море отступило, дав место для жизни корабельным соснам, вымахавшим здесь едва не до самого неба. Егор не торопился, всей грудью вдыхая бодрящий озоновый аромат. Под ногами мягко пружинила поржавевшая хвойная опаль. Утончённо пахло земляникой, не то сушёными грибами, отчего слегка дурманило голову.

Но вот уже и проспект Межа, с его аккуратными особнячками, стал просматриваться между стволами деревьев. «А всё-таки, зачем это я опять понадобился Лерочке? — не без лукавства подумалось Егору. — И почему всё же ушла, так и не дождавшись, когда выйду к ней? Неужели обиделась?..» Впрочем, импульсивные порывы были как раз в её характере, Егор это знал и не удивлялся. Только немного смущало, будто он перед ней в чём-то провинился. Подумав, Непрядов рассудил, что не будет ничего зазорного, если он по старой памяти заглянет на полчасика по знакомому адресу.

Лерочкин дом отчётливо проступал за стволами деревьев по мере того, как Егор подходил к нему со стороны парка. Всё та же калитка, от которой тянется к веранде выложенная каменным плитняком дорожка. И те же старые сосны вкрадчиво шумят над крытой черепицей островерхой крышей.

«А так ли уж это тебе нужно, Егор Степаныч? — промелькнуло сомнение. — А не пройти ли мимо, пока не поздно?»

Мгновение помедлив, Егор толкнул дверь калитки и шагнул за ограду. Тотчас дохнуло на него каким-то невообразимо приятным теплом благоустроенного жилья. В глаза бросилась жестяная лейка, оставленная у цветочной клумбы. Под разросшимся кустом жасмина стоял накрытый скатертью столик с придвинутыми к нему плетёными креслами. А на столе — медный самовар и ваза с крупными румяными яблоками.