Прага

Еще до конца 1948-го все четыре его газеты-партнера были закрыты как враги Партии, и двухразовая ежедневная доставка склеенных макетов (в два часа ночи и в три часа дня) прекратилась. Смутное намерение Имре продать типографию и уехать из страны становилось все настоятельнее ровно с той же скоростью, с какой оно становилось все невыполнимее. Запад — который недавно был меньше чем в двухстах милях, — внезапно откатился в неведомую даль: правительство валило лес между здесь и там, и вместо леса прорастали всходы колючей проволоки и пулеметных вышек. В 1949-м правительство объявило, что все предприятия, где имеется больше десяти сотрудников, должны стать собственностью государства. На следующий день, придя на работу, Имре обнаружил, что эмиссар Партии уже сидит в конторе за его столом, просматривает его бумаги, выстреливает мягким и твердым содержимым ноздрей на его пол.

Имре провел гостя по конторе и показал усохшие архивы типографии.

— Вот это вам, пожалуй, будет интересно, — дружелюбно сказал Имре. Снял с полки издание 1890 года — манифест первой венгерской социалистической рабочей партии, повитый колофоном «МК». — Наши предки работали вместе, — сказал Имре с милой улыбкой и предложил должным образом впечатленному гостю выпить.

Полтора месяца Имре оставался техническим ассистентом, обучая новых сотрудников (оставшихся не у дел фермеров, только что из деревни). Двое прежних его работников просто исчезли, еще один — Дьёрдь Тольди — скрывался с помощью Имре в типографском подвале. Каждое утро, пока человек Партии сидел в кабинете Имре, пытаясь разобраться в его бумагах, Имре стоял в типографском цехе и объяснял людям, которые никогда не работали с механизмом больше или сложнее мотыги, как превратить ежедневную порцию наклеенных на картон статей в тиражи партийных газет. Трижды Имре тайно выносил из типографии личные или семейные вещи. В своей квартире, которую он теперь делил с тремя семьями новых горожан, он хранил в коробке под кроватью подпорченный том стихов своего прадеда, маленькую печатную матрицу с колофоном «МК» и экземпляр «Мирного времени».

По истечении полутора месяцев — новый штат обучен, насколько возможно ожидать при таких обстоятельствах, и у комиссара больше нет вопросов о том, где что хранится и что представлено в той или этой папке, — Имре забрали. В типографию явились два неприятных человека из тайной полиции АВО, [54] и партиец, в общем, всегда грубый, но не враждебный, вызвал Имре из типографского цеха к себе в кабинет, усадил на пол, сковал наручниками и оглашал его преступления, пока двое из АВО по очереди били Имре ногами. Комиссар негромко зачитывал обвинения: некоторые из новых работников типографии сообщили, что Имре называл революцию «злой жатвой», генерального секретаря Ракоши прозвал «козлиным хером» и предсказывал, что венгерские аристократы и британские шпионы скоро организуют восстание, и это восстание поддержат. Далее, один из новых соседей по квартире сообщил, что Имре и сам шпион, по книге «Чтобы хватило на всех» шифрует секретные послания американцам. У Имре хватило храбрости посмеяться над всеми этими сюжетами, и надо отдать должное: люди из тайной полиции и комиссар смеялись вместе с ним. А потом ударили ногой в пах.

54

Allamvedelmi oszt'aly — Управление государственной безопасности (венг.).

— Мы понимаем, что эти люди немного переусердствовали в своей лояльности Партии. Мы не дураки, — сказал партийный комиссар. — Но вот этоне шутка. — Он помахал перед окровавленным плачущим юношей экземпляром «Мирного времени». — Это отвратительно. — И с размаху ударил Имре твердой тяжелой книгой по липу, сломав ему нос и два зуба. — У вас есть любимая картинка, мой господин Хорват? — вопросил партиец, но, не дожидаясь ответа, снова ударил Имре альбомом по лицу, на сей раз с другой стороны. — Наверное, вам нравится такая картинка, когда Партия еще не пришла к власти? — И ударил еще раз. — Портрет папочки? — И опять. — Милая картинка с роскошного праздника? — И еще раз. — Кто-нибудь из папочкиных друзей-нилашистов? — И еще раз. — Красивые фотографии свиньи-регента Хорти на прелестном черном коне? — И еще. Потом передышка, удары прекратились. — Эта книга вам очень нравится, великий господин Хорват? Мирное время без всякой Партии? — И ударил снова. — Ну, а это что значит? — Имре запомнит, как его спрашивали, как чужие крепкие руки оттягивали его окровавленную распухшую голову назад, и палец с окровавленным ногтем снова и снова злобно тыкал в колофон «МК» на последней странице «Мирного времени», пачкая его красно-коричневым. — Ну, так что это значит? Собираетесь нас перестрелять, великий господин Хорват?

Следующий удар отправил его в долгожданное беспамятство.

XII

Приговоренный, пока был без сознания, к пожизненному заключению, Имре Хорват три с половиной года провел в трудовом лагере.

Он не считал дни и ночи в узилище, потому что думал — еще за два дня до освобождения, — что заключение окончится только со смертью. Ему не казалось, что какая-то скрытая часть его личности от бед становится сильнее. Он не передавал тайком по цепочке заключенных истрепанный перевод конституции Соединенных Штатов или фрагментов Монтескье о естественных правах человека. Его не согревала неожиданная великая любовь к товарищам по каторге. Он не организовывал их, чтобы обеспечить слабым защиту сильных. Не прятал еду под грязной серой подушкой, чтобы отдать больным или умирающим. Не брал на себя вину за нарушения дисциплины, которых не совершал, дабы спасти от наказания других, и не завоевывал этим вечной преданности узкого круга заключенных. Он не находил нового утешения в своей старой заброшенной религии, хотя в лагере хватало католических священников. Не повторял про себя проникновенные мольбы, которые смягчили бы сердца приговоривших его судей Он не отказывался посещать учебные занятия, чтобы гордо встретить заменяющие их профессионально наносимые побои. Не оспаривал и не осмеивал своих учителей, с тонкой иронией в голосе не задавал им каверзных вопросов. Не чертил щепкой в пыли сложных схем, сидя на корточках в кольце кивающих, лузгающих семечки, настороженных последователей. Не завоевывал расположение охраны. Не оттягивал колючую проволоку, чтобы дать другим вперед него выползти на свободу, не укрывал под своими нарами западного шпиона, не вставал в новолуние выбить морзянку на рации, гениально собранной в таких условиях, где это под силу только самым блестящим умам. Он не испытывал сочувствия к заключенным, которые сами были коммунистами, обманутым, потрясенным, пожранным тем же монстром, которого они так любовно взращивали. Не надоедал соседям по бараку, которые были настоящими демократами и диссидентами, не искал их одобрения, не смотрел на них как на святых. Не вглядывался в изумлении в тихого, тощего, бледного сокамерника, понимая, что да, да, это и есть человек, который возглавит свободную Венгрию, если только у нас хватит терпения, и не делал потом всего, что было в его заведомо ограниченных силах, чтобы защитить этого человека от дурного обращения — по мелочи и по злому умыслу. Он не мечтал о том дне, когда всё, что вокруг, будет сметено. Не клялся запомнить или превратиться в кинокамеру. Он не думал, что его призовут свидетельствовать, не ожидал, что справедливость восторжествует. Не гадал, откуда явятся его спасители. Он не был мудрее своих тюремщиков, не засыпал каждый вечер с хитрой улыбкой, свободным, несмотря на иллюзорную видимость оков; не оставлял тюрьме тела, пока дух свободно парил. Он не был выше всего этого. Не скрывал слез. И не предлагал другим разделить с ним их боль. Не смотрел, когда кого-нибудь уводили, или избивали, или расстреливали. Не давал никаких обетов. Не обещал себе, что когда-нибудь и т. д. Он не отказывался сдаваться. И не умер.

И тогда пришло то, что называли оттепелью. Ее принесло с востока, и в ее умеренном тепле Имре позволили растаять под лагерной стеной и утечь обратно в город, откуда его взяли. И там сказали, где ему жить. И сказали, что ему делать. Спросили, какая профессия у него была, и снова сделали печатником, простым типографским рабочим в том самом цеху, который он поднял из руин шесть лет назад, в том самом здании, куда мать приводила его повидать братьев, отца и предков, обитавших в сумраке книжного леса. Он не знал, было ли это назначение недосмотром, совпадением, извинением, хитроумной проверкой или глумлением, и никогда не спрашивал, и старался оставаться таким, каким был в лагере, но понял, что это не выйдет, потому что нередко так злился, что не мог даже говорить. Он заправлял краску, управлял барабанами и старался быть таким же, как до лагеря, но понимал, что и это невозможно, ничто из того, что было раньше, не приводило его сюда: ни логика, ни последовательность, ни даже игра. От его действий ничего не зависело, и Имре заставлял себя не думать об этом.

Он почти не разговаривал. Он поправлял других рабочих у машин, он их не знал, но они слишком грубо подавали бумагу Они не слушали его замечаний, они не зауважали его, и он пе почувствовал себя вдруг прирожденным командиром, закаленным страданиями и невзгодами. И это его тоже злило.

На крутящихся барабанах теперь грохотала «Народная заря», но Имре не было дела до того, что в ее передовицах говорили об острой необходимости реформ. Он не замечал, что под новым и совсем другим логотипом «Хорват Киадо» газета начала сообщать о провалах коммунистов в соседних странах. Он не знал, да ему это было бы все равно, что газета призывает вернуться к «социалистической законности», что она извиняется за несправедливое заключение ни в чем не повинных товарищей и аплодирует первому секретарю Матьяшу Ракоши и премьер-министру Имре Надю за их восхитительное решение пожизненно посадить в тюрьму своего бывшего начальника АВО, и одновременное обещание впредь уважать гражданские свободы.

Имре Хорват держался нелюдимо и заставлял себя не думать о прошлом, о котором думал постоянно. Он порывался было навестить двух детишек, рожденных другим временем и другим человеком, но не узнал бы их, не мог принести никаких подарков и страшился разговора с их матерями. Собравшись с духом, в первый теплый мартовский день он осмелился на куцый визит к дочери, после чего больше не думал о новых попытках.

Он тихонько ходил на работу и с работы, мало говорил и боролся с яростью, отчего делался молчаливым на людях и плакал в одиночестве. Два раза в день он пил кофе, стоя у прилавка в кофейне недалеко от его тесной квартиры. О событиях начала октября 1956 года он не читал.

До вечера двадцать третьего числа. Потому что тогда в Будапеште все — даже столь упорно несведущие типы, как Имре, — поняли: что-то происходит. Имре подметал пол в типографии, отдавшись, хоть и не радуясь, сумеречно-тихому шебуршанию своего занятия, когда в стену погрузочного терминала рядом с открытой подъемной дверью громко постучал запыхавшийся молодой человек.

— Кто тут за старшего? — спросила его спутница, тоже запыхавшаяся, взволнованная.

— Я, — ответил им человек с метлой, потому что в этот момент он был старшим рабочим — переходящая должность, почти ничего не знаменовавшая, поскольку шла только уборка.

— Тогда вы можете это напечатать? — спросил парень. И тут Имре увидел пистолет, засунутый у того за пояс. И увидел румянец на прекрасном лице девушки. И вот Имре читает листок, который подал ему парень: подрывной митинг писателей и поэтов, потом студенческая демонстрация, расстрелянная АВО, войска, вызванные на подавление студентов и вместо того их вооружившие, требования, насилие. Наконец-то взаимное насилие.

— Да, мы можем это напечатать.

Тринадцать дней Имре мало спал, много читал и фактически не покидал типографский цех. Внезапно куда-то делись те, кто управлял типографией последние семь лет, но все время появлялись и исчезали новые лица. Новости приносили в любой час, отпечатанными на машинке, написанными от руки или просто на словах, теряя дыхание. Имре начал отдавать распоряжения: секретарю перепечатать вот этот текст, посыльному ускорить отправку рулонов, водителю развезти листовки по всему городу, студенту-художнику нарисовать, что скажу: дуэльный пистолет, да, такой, только ствол подлиннее, да, хорошо, теперь облачко дыма и пулю, но с буквами…

Они отсылали в щелкающий выстрелами Будапешт газеты, которые даже не были вычитаны. Орфографические ошибки и смазанная печать придавали изданиям убедительную точность и революционную подлинность. На оттисках ставили сверху дату и время и как можно быстрее вручали нетерпеливым водителям-развозчикам. (Работа уличного продавца газет внезапно стала лихой и опасной, прерогативой бравых молодых мужчин.) Сначала заголовки в «Фактах» мало что говорили Имре, будто он разучился отличать правдоподобное от неправдоподобного: Войска поддержали студентов против АВО; Русские, убирайтесь домой; АВО расстреляли 100 безоружных; Имре Надь шагает с нами; Борцы за свободу отпирают тюрьмы; Надь выгоняет русских из Будапешта; Пора на выборы и уйти из Варшавского договора; Главный штаб Партии пал перед нами; Надь выведет нас из Пакта; МЫ НЕЗАВИСИМЫ! МЫ НЕЙТРАЛЬНЫ!; Обговаривается полный вывод советских войск; Школы скоро откроются — советские войска вернулись; Советские войска уходят; Советские войска обещают уйти; Советские войска уже уходят; Советские войска пропали; Советские войска окружают город; Советы нападают — держитесь! Штаты нам помогут!