Правда и кривда

— Дядя Марко, вы курите? — перебил его мысли Федор.

— Нет, а что?

— Я вам хотел игрушку подарить. Смотрите, хорошая какая! — малый машталир бережно вытянул зажигалку. Она была похожа на сказочную девочку, которая наглухо закутала головку шапочкой с крохотным кольцом.

— Хорошая, — согласился Марко, рассматривая металлическую фигурку, в которой вместо сердца таился огонь.

— Так возьмите себе, — попросил мальчик, а в глазах его на миг задрожала жалость.

— Нет, Федя, не возьму. Такая игрушка тебе пригодится в хозяйстве. Ты же теперь сам себе хозяин!

— Горе мне с таким хозяином.

Паренек поблагодарил за хлеб-соль, проворно отцепил от дышла опалку, поправил упряжь, и подбодренные лошаденки, помахивая хвостами, веселее затрусили по зеленоватым колеям, в которых под полозками шипел и посвистывал сок мартовского снега. Перед глазами в прекрасном единстве двигались земля и небо, а мысли выплескивались за их венцы, радуясь и скорбя, птицами кружили над полем и опускались на родных просторах и притуманенных лоскутах земли, между которыми когда-то вольготно и ярко красовалось его село.

Спустя каких-то пару часов Марко, волнуясь, вбирал глазами очертания полей, которые мерещились ему и во сне, и перед боями, и во всех госпиталях. Вот пройти мимо еще это горбатого пожарища, и в широкой долине должен быть большой пруд. Когда-то Марко строил его, обсаживал молоденькими ивами, запускал сюда рыбу и здесь вечерами прислушивался к молодецким голосам:

Ой на ставу, на ставочку Кличе голуб голубочку.

Куда теперь залетели и куда подевались голуби и голубки, которые встречали здесь звездные вечера и первую любовь?.. Марко удобнее уперся спиной в задок саней, а мысли его кружили и вокруг ставка, и вокруг всего села, и вокруг единственной хаты, которой уже не было, и залетали аж в те края, где и сейчас бесновалась война. Темная тень ее мелькнула пространствами и на миг притемнила красоту дня. Марко нахмурился, перекусил какой-то сладковатый пересохший стебель, а Федор проткнул пространство кнутовищем.

— Смотрите, скоро уже будет наш ставок.

— Федя, а как он — живет? Или и его не помиловали фашисты?

— Кто живет? — не понял сначала паренек.

— Ну ставок.

— А-а-а. Живет. Воду не убьешь и не вывезешь.

В низине уныло наклонившиеся ивы исполинской подковой охватывали заснеженный пруд, а на плотине одиноко темнел дородный деревянный монах. Он и в самом деле чем-то был похож на откормленного монаха, который застрял в снегу.

— А рыба же есть теперь, Федя?

Паренек призадумался, потом покачал головой:

— Не знаю.

— Почему же ты не знаешь?

— Потому что когда немцы пришли, то они вылавливали рыбу бреднями и волоками, а когда наши гнали фашиста, — глушили толом: нашим некогда было ловить.

— Паняй, Федя, к плотине! Посмотрим, есть ли рыба.

— Как же сквозь большущий лед вы увидите рыбу? — удивился паренек, поворачивая коней к плотине. — И зачем она вам? Ловить же не будете?

— И что из того? Не все, Федя, старайся ловить, это не самое мудрое дело. Вот здесь можно и остановить твоих рысаков, где ты их только достал?

— Их дед Евмен у каких-то разномастных вояк выменял, когда те драпали, выменял за последнего селезня и бутылку самогона. Еще обещал им наловить съедобных жаб, но тем воинам было уже не до лакомства. Такой был торг! А когда уже начал устанавливаться колхоз, дед привел свою пару к председателю и сказал, что сдает ее добровольно, но под расписку с круглой печатью.

«Может, еще и гербовую бумагу скажете достать? — рассердился Безбородько. — Надоедать пришли?»

Дед и себе не остался в долгу:

«Хоть ты, Антон, и председатель, но без документа тебе не верю. Видишь, когда я шел в колхоз в тридцатом, то тайно сбыл своих коней цыганам. Тогда я был темным элементом. А теперь прилюдно сдаю, исправляю пережиток, а ты их не исправлял ни тогда, ни теперь. Пиши расписку и хукай на печать свекольным духом!» Этими рысаками дед Евмен первым и запахивал поле.

— Живой дед?

— Живой. Так же конюхом работает.

— И так же всех ругает? — засмеялся Марк, зная неугомонный характер старика, который не привык ни спину гнуть, ни держать языка за зубами.

— Конечно, даже наших ругал, и когда они отступали, и когда наступали.

— Чего же, когда наступали?

— Конфуз, говорил же ж тот, вышел с ним. Когда немцы убежали из села, а наши еще не подошли, дед первым вернулся домой и на своем пожарище принялся для освободителей гнать ночью самогон. Очень старался человек. А кто-то из нашей разведки не распознал, что это свой, и стрельнул по дедовой машинерии. Тогда старик так начал ругаться, что разведчики сразу распознали своего и пришли, раз такое случилось, извиняться к нему.

Когда на плотине возле рядка мелких кленов-покленов остановились кони, Марко начал осторожно ссовываться с саней. Вот он здоровой ногой крепко уперся в снег, удобно подхватил костыли, шагнул к разбухшему монаху и припал к его потемневшему телу. Внутри монаха весело лепетала и побулькивала вода, понемногу переливаясь в ложбину.

— Федя, есть рыба — вода линями пахнет! Понюхай! — весело подмигнул пареньку. — Вот я немного выздоровею, и станем мы с тобой хозяевами ставка.

— Хм…

— Не хмыкай, а таки будем присматривать ставок.

— И похлебку будем варить?

— И рыбу разводить. Вырастим аж полупудовых карпов, большущих!

Паренек посмотрел на Марка, который прыгал на костылях, скособочил лукаво глазенки и ответил:

— От кого ни услышишь о карпах, то только о полупудовых, и никак не меньше ни на грамм.

— Правильно подметил, — рассмеялся, широко осмотрел ложбину, на которой, подмывая снег, разрастался плес, осмотрел и корявые, ветрами наклоненные ивы, подошедшие к нему, как прошлое. И Марко в раздумьях ближе подыбал к ним, свидетелям своих молодых лет, которые тоже уплыли, словно вода. Неожиданно неподалеку от себя увидел двух сощурившихся пичужек, лежащих у кустика телореза, как два трепетных комочка земли. «Не показалось ли? Нет, не показалось», — внимательнее присматривается и даже радуется, что в тех притихших комочках узнал куликов-травников, которых тоже не видел ни в каких краях четыре года.

«Не рано ли вы, дорогие, прилетели из далекого ирия? Видите, вам приходится отдыхать не на весенней земле, а на белых снегах». Марко осторожно подыбал к птицам, что плотно жались друг к другу в снеговом гнезде. Но они почему-то и не думали убегать от него, как не убегали во снах или видениях, когда он умирал. Или, может, и сейчас он видит сны и на самом деле перед ним только видением дрожали и небо, и прибывающая вода, и двое птенцов в холодном неуютном гнезде?

Марко, раскачивая тело, еще прыгнул вперед. Одна пташка обеспокоенно повела головкой и жалостным, ну, прямо детским глазом взглянула на человека, словно просила: не делай мне, человече, зла. Ты же властитель вселенной, а я мелкая пичужка.