Правда и кривда

— И вы знаете, где лежит это сокровище? — аж пальцами вцепился в сердце, более всего беспокоясь, не написано ли там что-то о нем.

— В правой пристройке, а в котором именно углу — мне не сказали.

— И никто не раскапывал их?

— Нет. А у самой не поднимались руки. Как вспомню все — и льются слезы, как роса, — вдова молча заплакала, а Поцилуйко нетерпеливо ждал, когда она успокоится.

Не закончив ужинать, он пошел с Еленой Григорьевной в овин, чтобы, дескать, даже в темени ощутить дыхание героического прошлого. Когда Поцилуйко, сгибаясь, встал на ток, в овине что-то забелело, зашевелилось, это напугало его, он шатнулся к калитке, но в это время успокоительно отозвалась вдова:

— Это гуси здесь ночуют.

Утром на следующий день он приступил к работе. Никогда в жизни не копалось с таким упорством и надеждами. Наконец аж после полудня лопата ударилась обо что-то твердое. Поцилуйко воровато подошел к воротам, посмотрел, нет ли во дворе вдовы, и аж тогда начал осторожно обкапывать свое сокровище. Скоро он извлек небольшой деревянный сундучок, а из него достал обернутые пергаментом бумаги.

Радость и страх сошлись под сердцем Поцилуйко. Он, дрожа, как в лихорадке, рассовал бумаги по карманам, потом наспех выкопал глубокую яму и навечно похоронил в ней пустой сундучок. В этот же день, прикинувшись больным, он простился с Еленой Григорьевной, пообещав, что скоро еще заглянет к ней, и во весь дух погнал коня домой. В лесу он несколько раз намеревался развернуть бумаги, но даже деревья пугали его, и он, пугливо озираясь, снова изо всех сил гнал воронца.

Ночью, наглухо закрыв окна, Поцилуйко согнувшимся клещом припал к остаткам партизанской легенды. Сначала, листая страницы, он только вылавливал фамилии. В одной тетради было несколько страшных строк о нем. Там кто-то связывал арест Василины Вакуленко с его именем.

Враз вспотевшей рукой он вырвал этот листок, измял и поджог спичкой. Сырая бумага неохотно загорелась, и на нее страшными глазами смотрел Поцилуйко. В руке горел его приговор и, даже превращаясь в пепел и распадаясь, вселял в мозг страх и холод.

Волей бессмысленного случая Поцилуйко стал теперь больше всех знать о деятельности партизанского отряда Ивана Мироненко. Он выучил все материалы, как стихи, а потом на всякий случай снова закопал их в землю и начал работать над большой, на несколько газетных подвалов статьей. Теперь на это пошла мода, а на ней можно заработать не только частицу чьей-то славы, но и гонорар… Но зачем о нем думать… Он отгонял черт знает какие мысли и снова припадал к бумаге, рисуя и перечеркивая ее.

В своей писанине Поцилуйко не возвеличивал себя — здесь нужно держаться в тени так, чтобы все оценили твою объективность и скромность. И в мыслях, забегая наперед, не раз видел, как в печати появится фамилия малоизвестного связиста, который по велению легендарного Ивана Мироненко вынужден был не партизанить, а выполнять на хуторе неблагодарную и незаметную работу и даже частично пострадать за нее…

Все было бы хорошо в этой истории, если бы не существовало на свете Григория Заднепровского. Он, только он сейчас главный враг… А еще этот отвратительный случай в церкви… Если бы не он, то при этих документах и Заднепровского можно было бы обмануть… Как же тебя сколупнуть с дороги?.. Снова, как в сетке, бьется мозг Поцилуйко и сам выплетает сетку на кого-то.

XXX

Марко полдничал с Ярославом и его напарником Кузьмой Завороженным, пройдошным человеком, который за войну успел побывать и кабатчиком в районном городке, и торговцем в Румынии, и штрафником на Третьем Украинском фронте, и подбить два танка мушкетоном Петра Первого — так он величал противотанковое ружье, и снова оказаться в Румынии уже бывалым воином. На одной из фронтовых дорог он остановил королевский рыдван и, млея от счастья, начал выпрягать коней.

— Что вы делаете? — завопил машталир. — Это кони короля Михая! Сам король ездит на них!

— А теперь король не будет ездить, потому что мой старшина пешком ходит, — спокойно ответил Кузьма и на чистокровцах понесся в свою часть.

Ореховые, с жирной слезинкой глаза Завороженного и теперь без лишних угрызений и тоски примерялись к жизни. Что можно было урвать из нее, он урывал, не очень беспокоясь таким пережитком, как совесть. И на себя он мог смотреть как-то словно со стороны, удивляясь, куда только ни тянет его «айдиотский» характер.

Вот и сейчас он рассказал несколько своих почти невероятных приключений, сам посмеялся над ними и, не кроясь, пришел к выводу, что ему надо было родиться или в капитализме, или в коммунизме: там бы он жил, как галушка в масле, а в социализме редко фортунит ему. Даже чертовски ленивый райзавскладом на одном минеральном удобрении больше зарабатывает, чем он на тракторе. Так есть правда на свете?

— Что же он там может заработать? — удивился Ярослав.

— Капитал! Не Карла Маркса, а тот, что в сундуке лежит. Некоторые председатели колхозов пока что без минеральных удобрений спокойнее себя чувствуют. А чтобы начальство не гоняло их, как соленых зайцев, — шапочку снимают перед завскладом, еще и магарыч ему ставят. Вот он и слюнявит в свои книги, что минеральные удобрения вывезли такие-то деятели, а сам вывозит их налево. И все, значит, довольны: и начальство, и председатели, и завскладом.

— Чего же ты при такой идейности пошел в трактористы, а не в амбар? — спросил Марко.

— Жена повернула мою биографию ближе к человеческой, жена у меня работает на социализм, — ответил Кузьма с насмешкой, но в его ореховых глазах потеплела масляная сырость. — Разве же это работа на этом натике? — махнул рукой на трактор. — Одни слезы: день работаешь — неделю гуляешь. А стал бы я директором МТС — все трактора урчали бы день и ночь и выходных не знали бы.

— Где же ты достал бы горючее? — Марко с удивлением и надеждой посмотрел на решительное лицо Завороженного.

— Скомбинировал бы, — коротко ответил тот.

— А за такие комбинации не перешел бы на казенные харчи?

— И это могло бы случиться, но все клубком крутилось бы, — беззаботно ответил Кузьма. — И вам бы малость выгадал, было бы только за что. Я люблю такие дела… О, кажется, наш директор на своей чертопхайке жмет сюда? — посмотрел на дорогу.

В самом деле, на трофейному БМВ к ним подъезжал директор МТС, невысокий с полуаршинными усищами мужичонка. Он легко выскочил из машины, приветливо поздоровался со всеми и кивнул головой на Завороженного:

— Этот подчиненный не подбивал под меня клинья, не говорил, что у него все урчало бы дни и ночи, если бы он стал директором МТС?

Марко и Ярослав засмеялись, а Кузьма удивился:

— И как вы могли на таком расстоянии и еще на чертопхайке услышать?

— Эту чертопхайку ты, баламут, целовать должен!

— За какие заслуги? — Кузьма пренебрежительно копнул ее ногой.

— На ней я твою Елену завез в больницу.

Кузьма сразу побелел, во взгляде его задрожало сочувствие, а тонковатые губы неровно задергались.

— Как она?..

— Не переживай, все хорошо, — пустил по усищах улыбку. — Поздравляю тебя с дочерью, а сколько килограммов она весит — дорогой забыл.

— С дочерью? — жалобно вздохнул Кузьма Завороженный, крепко обнял директора МТС, головой прислонился к его широкой груди. — Спасибо вам. Так ожидаемо и так неожиданно… — Он выпрямился, охнул, незрячими, но глубоко признательными к кому-то глазами взглянул на мир, махнул рукой и засмеялся.

— И чего все родители в эти минуты вот такими умными становятся? — глубокомысленно спросил директор МТС. — Садись, бесовское семя, подвезу.