Правда, которую мы сжигаем

Я поставил кувшин на прилавок и вышел через стеклянную раздвижную дверь, чтобы последовать за ней. Открытая бутылка водки стоит рядом с ней на краю деревянной платформы, ее ноги свисают с края. Темно, только луна освещает непрозрачное озеро, которое неподвижно и мирно.

— Знаешь, весь смысл этого был в том, чтобы ты поджег. Я всего лишь производитель, стоящий за этим.

Она подносит бутылку к губам и делает глоток вонючей жидкости. Я улыбаюсь, когда она немного кашляет, ее тело дрожит, пытаясь избавиться от ожога от алкоголя.

— В фильмах кажется, что это проще сделать без преследователя, — она кашляет, вытирая рот тыльной стороной ладони.

— Да, ну, в кино используют воду, — ворчу я, опускаясь на задницу, сидя рядом с ней, с бутылкой между нами. — А если увидишь человека, который водку пьет без такой чеканки? У них есть раны, которые жалят хуже, чем алкоголь.

Я смотрю через озеро на пустые дома, пустые окна и неосвещенные задние веранды.

— Мы постоянно приезжали сюда, когда я была маленькой, на летние каникулы. Мы с Роуз лежали на этом причале после того, как целый день гребли по воде на каноэ, угадывая формы в облаках. Пролежали здесь так долго, что пришли с ожогами по всему телу. Кто знал, что солнце может обжечь сквозь облака? — она смеется, снова хватаясь за горлышко бутылки и удерживая ее между ног.

Давно я не слышал, чтобы кто-нибудь говорил о хороших воспоминаниях о детстве. Даже давно, с тех пор как я знал, каково это.

Я стал чужим для моего собственного воспитания.

Иногда я помню, как смотрел, как моя мама подрезает розы на заднем дворе, и каким был вкус ее лимонада после того, как я весь день бегал по двору. Или запах свежеиспеченного хлеба на кухне и смех.

Я помню, но как будто они произошли с другим человеком.

Как если бы я был призраком в доме, наблюдающим за собой в молодости, никогда по-настоящему не переживавшим те моменты радости.

Теперь они даже не кажутся реальными. Миражи, которые я придумал, чтобы мой сознательный разум мог справиться с моей нынешней семейной жизнью.

— Когда мы вошли внутрь, хихикая, опьяненные солнцем, счастливые, моя мать посмотрела на нас так, как будто мы совершили измену, — она взмахивает рукой, указывая на холодную воду, на ее лице суровое выражение. — Она говорила: «Девочки! Женщины платят миллионы, чтобы избавиться от морщин и дряблости кожи из-за слишком долгого пребывания на солнце. Ты испортишьсвою гладкую кожу. Сэйдж, тебе лучше знать. К завтрашнему дню кожа Рози станет загорелой, а ты будешь выглядеть как огромный помидор в течение нескольких недель!

— Значит, я был прав все это время. Твоя мама — сука.

— Да. Она всегда была, — Сэйдж смеется, кивая в знак согласия. Протрезвев, она продолжает. — Это был первый раз, когда я приревновала свою сестру. Впервые эта уродливая зеленая штука разозлила меня на человека, которым я всегда восхищалась.

Я позволил ей говорить свободно, слушая ее слова, когда она выплескивала свои кишки, одновременно наполняя их ликером.

— Ревность с годами только росла. Однажды, пока она спала, приклеила ей в волосы жвачку. Покрыла кроссовки грязью. Говорила ужасные вещи, все время думая, почему она коснулась именно меня. Почему она прошела мимо ее спальни только для того, чтобы пробраться в мою, — ее голос задыхается от слез, которые она не хочет проливать, отказываясь быть такой уязвимой со мной.

— Это был порочный круг, который привел меня сюда, к тому моменту, когда я ненавижу себя. Вместо того, чтобы желать, чтобы этого никогда не случилось ни с одной из нас, я была в ярости, что этого не случилось с Роуз. Завидовала тому, что она была в таком блаженном неведении и счастлива. Боже, как это ужасно? Насколько я ужасена?

Мои пальцы сжимаются вокруг Zippo в кармане худи при мысли о невинной маленькой девочке, которую приучили ненавидеть свою вторую половину, за которой ухаживали и оскверняли, когда она была еще ребенком. Хотя я не из тех, кто говорит о добрых делах или человеческой порядочности, даже я знаю, как это было отвратительно. Как чертовски противны ее родители за то, что допустили это, за то, что не задушили эту сучку голыми руками.

Сэйдж живет жизнью без справедливости. Одна.

— Я люблю свою сестру, Рук. Я знаю, что я чувствовала, то, что я сделала с ней, было неправильно, и я бы сделала все на свете, чтобы вернуться назад. Я бы сделала все, чтобы защитить ее от повторения чего-то плохого, защитить ее от наших родителей, от меня...

— Не сравнивай себя с ними, — перебиваю я, глядя на нее. — Ты была ребенком.

Она ловит мой взгляд, волосы взлохмачены и завязаны после здешней мото-прогулки.

— Но не сейчас.

— И еще есть время измениться, загладить свою вину. Роза любит тебя, защищает каждый твой вздох, — говорю я ей.

Мы никогда не видели, чтобы они спорили лично, кроме ужина, но даже когда Алистер отпускал язвительные комментарии о том, что Сэйдж — стерва, Роуз откусывала ему голову.

В конце концов, они близнецы, несмотря на боль, которая между ними.

— Я не знаю, как быть другой. Не здесь. Здесь я чувствую, что постоянно тону, задыхаюсь прямо под поверхностью. Я под этим озером кричу, чтобы кто-нибудь помог, чтобы кто-нибудь меня спас, а они все просто сидят на причале. Смотрят на меня.

Напряжение съедает меня, готового дать ей этот крошечный кусочек мести за совершенные преступления. Готов взорвать этот дом в гребаные руины и все плохие воспоминания внутри него.

Может быть, тогда она сможет выплыть на поверхность.

Со вздохом она встает, ноги подкашиваются, когда она пытается встать на ноги. Я быстро хватаю ее за талию, вставая из сидячего положения, удерживая ее, чтобы она не упала в озеро.

— Ты же знаешь, что выпивка не делает людей самыми скоординированными существами в мире.

Мягкость ее тела под моими твердыми руками кажется странной. Это не похоже ни на что-то, что я когда-либо чувствовал. Конечно, я прикасался к женщинам, но все они были проезжающими мимо машинами, желавшими, чтобы им прокололи билет, ради того, чтобы сказать: «Я трахнула Парня из Холлоу».

Я действительно чувствую Сэйдж под своими ладонями, вдыхаю ее пахнущее клубникой дыхание, считаю веснушки на ее щеках. Для девушки, мир думал, что она сделана из пластика, Боже, она кажется такой чертовски настоящей.

— Я не думаю, что когда-либо говорил так много о себе или своем прошлом, — она смеется. — Это похоже на исповедь. Я думаю, ты упустил свое призвание, Ван Дорен. Ты должен был стать священником.

— Что ж, у меня для тебя плохие новости, любитель тетра, — мои руки вдруг начинают дергаться по другой причине, я крепче сжимаю ее. — Ты признаешься в своей правде Люциферу. Кто знает, что я с ними сделаю.

Ее глаза такие чертовски голубые, клянусь Богом, они светятся, наклон ее головы обнажает шею, когда ветер треплет ее волосы. Я жую нижнюю губу, молчаливые грязные мысли ползут по моему позвоночнику.