Правда о деле Гарри Квеберта

1998 год был не только годом великих ледяных ливней, которые парализовали север Соединенных Штатов и часть Канады и оставили миллионы несчастных на много дней без света, но и годом моей встречи с Гарри. В ту осень, окончив Фелтон, я прибыл в кампус Берроуза, пеструю смесь сборных домиков и викторианских построек в окружении обширных, великолепно ухоженных газонов. Меня поселили в симпатичной комнате в восточном крыле дортуаров; соседом моим оказался милый очкарик из Айдахо по имени Джаред, тщедушный и чернокожий, который вырос под родительским крылышком и теперь, явно перепуганный внезапно обретенной свободой, все время спрашивал, имеет ли он право. «Я имею право выйти купить себе колы? Я имею право вернуться в кампус после десяти часов вечера? Я имею право хранить в комнате продукты? Я имею право не ходить на лекцию, если заболел?» Я отвечал, что с тех пор, как приняли 13-ю поправку и отменили рабство, он имеет право делать все, что хочет, и он сиял от счастья.

У Джареда были две мании: повторять пройденное и звонить матери, чтобы сказать, что у него все хорошо. У меня была только одна: стать знаменитым писателем. Я все время писал рассказы для университетского журнала, но там их печатали через раз и на самых последних страницах — вкладках с рекламой никому не интересных местных предприятий: «Типография Лукаса», «Форстер, вывоз мусора», «Парикмахерская Франсуа» или какой-нибудь магазин «Цветы Джулии Ху». Такое положение дел казалось мне совершенно возмутительным и несправедливым. По правде говоря, в университете мне пришлось столкнуться с весьма суровым соперником в лице Доминика Рейнхарца, студента-третьекурсника, обладавшего исключительным писательским талантом: по сравнению с ним я выглядел бледно. В журнале ему всегда отводили почетное место, и после выхода каждого номера я обнаруживал в библиотеке восторженные комментарии студентов по его поводу. Единственным моим верным почитателем был Джаред: он жадно читал мои рассказы, едва они вылезали из принтера, а затем перечитывал еще раз, уже в журнале. Я всегда дарил ему экземпляр, но он непременно шел в редакцию журнала и платил за него положенные два доллара, достававшиеся ему тяжким трудом: по выходным он работал в университете уборщиком. По-моему, его восхищение мною не знало границ. Он нередко говорил: «Ты же такой крутой, Маркус… Что ты торчишь в этом заштатном Берроузе, а?» Однажды вечером, теплым бабьим летом, мы пошли поваляться на газоне кампуса, попить пива и посмотреть на звезды. Джаред для начала спросил, имеем ли мы право распивать пиво в пределах кампуса, потом — имеем ли мы право лежать на газоне ночью, а потом заметил падающую звезду и закричал:

— Загадывай желание, Маркус! Загадывай желание!

— Я загадал, чтобы мы с тобой достигли в жизни успеха, — сказал я. — Ты чем хочешь заняться в жизни, Джаред?

— Я бы хотел стать просто приличным человеком, Марк. А ты?

— А я хочу стать величайшим писателем. Чтобы везде продавались миллионы и миллионы моих книжек.

Он смотрел на меня во все глаза: я видел, как его белки сверкают в темноте, словно две луны.

— У тебя точно получится, Марк. Ты такой крутой чувак!

А я сказал себе, что падающая звезда — это звезда, которая могла быть прекрасной, но побоялась светить и сбежала куда подальше. Вроде меня.

По четвергам мы с Джаредом непременно шли на лекцию главной университетской знаменитости — писателя Гарри Квеберта. Он производил сильное впечатление: личность харизматическая, незаурядный педагог, обожаемый студентами и уважаемый коллегами. Именно он делал погоду в Берроузе; к его мнению прислушивались не только потому, что он был Гарри Квеберт, ТОТ САМЫЙ Гарри Квеберт, лучшее перо Америки, но и потому, что он внушал почтение своей статной фигурой, врожденным изяществом, теплым и в то же время звучным голосом. Когда он шел по коридорам университета или по аллеям кампуса, все оборачивались, чтобы поздороваться с ним. Он пользовался огромной популярностью: все без исключения студенты были благодарны ему за то, что он отдает свое время такому маленькому университету, — ведь ему достаточно позвонить, и его возьмут на любую престижнейшую кафедру страны. К тому же он единственный из преподавателей читал свои лекции в большой поточной аудитории, где обычно проходили церемонии вручения дипломов и театральные спектакли.

1998 год был еще и годом дела Левински. Годом президентского минета, когда вся Америка с ужасом обнаружила, что разврат проник на высшие этажи власти, и видела, как наш респектабельный президент Клинтон вынужден каяться перед всей нацией из-за того, что услужливая стажерка полизала ему причиндалы. Как и положено клубничке, дело было у всех на устах: в университетском городке только об этом и говорили, и все мы с напускным сочувствием задавались вопросом, что же теперь будет с нашим славным президентом.

Однажды в четверг, в конце октября, Гарри Квеберт начал свою лекцию так:

— Дамы и господа, всех нас очень волнует то, что сейчас происходит в Вашингтоне, верно? Дело Левински… Представьте себе, за всю историю Соединенных Штатов Америки со времен Джорджа Вашингтона отмечены лишь две причины для досрочного прекращения президентских полномочий: либо какая-нибудь выдающаяся мерзость, как у Ричарда Никсона, либо смерть. До сих пор девять президентов досрочно покинули свой пост по одной из этих двух причин: Никсон подал в отставку, а остальные восемь умерли, причем половина из них были убиты. Но теперь к этому списку может добавиться третья причина — фелляция. Оральный секс, минет, отсос. И все спрашивают себя, может ли наш могучий президент оставаться нашим могучим президентом со спущенными штанами. Вот что страстно интересует Америку: истории про секс, истории про мораль. Америка — это пиписькин рай. Вот увидите, пройдет несколько лет, и никто не вспомнит, что Клинтон поднял нашу развалившуюся экономику, грамотно управлялся с республиканским большинством в сенате или заставил Рабина и Арафата пожать друг другу руки. Зато все будут помнить про дело Левински, ибо минеты, дамы и господа, навсегда врезаются в память. Ну да, наш президент любит, чтобы ему время от времени откачивали шишку. И что? Он безусловно не одинок. Кто из вас тоже это любит?

Гарри замолчал и обвел глазами аудиторию. Повисла долгая пауза: большинство студентов созерцали свои ботинки. Джаред, сидевший рядом со мной, даже зажмурился, чтобы не встретиться с ним глазами. А я — я поднял руку. Я сидел в задних рядах, и Гарри, указывая на меня пальцем, провозгласил:

— Встаньте, мой юный друг. Встаньте, чтобы все вас видели, и поделитесь с нами своими мыслями.

Я встал на стул и гордо выпрямился.

— Я очень люблю минеты, профессор. Мое имя Маркус Гольдман, и мне нравится, когда меня сосут. Как нашему славному президенту.

Гарри сдвинул на кончик носа очки для чтения и взглянул на меня с интересом. Позже он признавался: «Когда я увидел вас в тот день, Маркус, увидел гордого, крепкого юношу, стоящего на стуле, я подумал: черт, какой крутой чувак». Но тогда он просто спросил:

— Скажите, молодой человек: вы любите давать сосать мальчикам или девочкам?

— Девочкам, профессор Квеберт. Я примерный гетеросексуал и примерный американец. Благослови Бог нашего президента, секс и Америку!

Ошарашенная аудитория разразилась хохотом и аплодисментами. Гарри был в восторге. Он заявил, обращаясь к моим товарищам:

— Видите, теперь уже никто не будет относиться к бедному мальчику по-прежнему. Все станут говорить: а, это тот поганец, который любит сосалки. Плевать на его таланты, плевать на его достоинства, он так навсегда и останется мистером Минетом. (Он снова повернулся ко мне.) А теперь, мистер Минет, не сообщите ли вы нам, почему вы пустились в подобные признания, когда у ваших товарищей хватило такта промолчать?

— Потому, профессор Квеберт, что в пиписькином раю секс может вас погубить, а может и вознести на вершину. А теперь, когда все взоры прикованы ко мне, я имею счастье вам сообщить, что пишу отличные рассказы и что их печатают в университетском журнале, номера которого можно будет купить всего за пять долларов по окончании лекции у выхода из аудитории.

После лекции Гарри подошел ко мне. Студенты расхватали весь мой запас экземпляров журнала; он купил последний.

— Сколько вы продали? — спросил он.

— Все, что было, пятьдесят экземпляров. И мне заказали еще сотню, с предоплатой. Я платил за них по два доллара, а перепродал по пять. То есть заработал четыреста пятьдесят долларов. Не говоря уж о том, что один из членов редколлегии журнала только что предложил мне стать его главным редактором. Он говорит, что я сделал журналу невероятную рекламу и что он в жизни не видел ничего подобного. Ах да, чуть не забыл: добрый десяток девиц оставили мне свой номер телефона. Вы правы, мы живем в пиписькином раю. И каждому из нас остается только с умом этим пользоваться.

Он улыбнулся и протянул мне руку:

— Гарри Квеберт.

— Я знаю, кто вы. А я Маркус Гольдман. Я мечтаю стать великим писателем, как вы. Надеюсь, мой рассказ вам понравится.

Мы обменялись крепким рукопожатием, и он сказал:

— Дорогой Маркус, вы, без сомнения, далеко пойдете.

Честно говоря, в тот день я пошел не слишком далеко: меня вызвал в свой кабинет декан, Дастин Пергол; он был вне себя от гнева.

— Молодой человек, — сердито спросил он своим гнусавым голосом, вцепившись в подлокотники кресла. — Правда ли, что вы сегодня перед всей аудиторией позволили себе высказывания порнографического характера?