Правда о деле Савольты

— У меня есть идея!

— А ну выкладывай.

— Мы эмигрируем в Соединенные Штаты.

— Эмигрируем?

— Вот именно: соберем пожитки и махнем туда.

— А почему именно туда?

— Я слышала много чудес об этой стране. И всегда мечтала туда поехать. У молодежи там большое будущее. Можно заработать много денег, там полная свобода, делай что хочешь, никто тебя не спрашивает, кто ты, о чем думаешь, откуда приехал.

— Но, милая моя, в Штатах говорят по-английски, а мы с тобой не знаем по-английски ни слова…

— Чепуха! Там полно иммигрантов со всех стран. К тому же мы поедем туда не читать лекции, да и язык можно выучить, разве не так?

— Конечно, можно. Но что я там стану делать, не зная языка?

— Ты можешь пасти скот!

— Пасти скот? Какая чушь!

— Ну хорошо, не обязательно пасти скот, можно делать что-нибудь другое. Знаешь что? Ты станешь учить язык, пока не овладеешь им как следует, а я тем временем буду работать за двоих. Я могу выступать со своим старым акробатическим трюком.

— Ну уж нет!

— Не будь смешным! Ведь это же замечательно! Мы могли бы поехать в Голливуд, я бы устроилась там на работу: снималась бы в боевиках и детективах акробаткой или наездницей. Ты тоже стал бы киноактером. Для этого вовсе не надо говорить на каком-то языке.

Я прыснул от смеха, представив себя киноактером в широкополом сомбреро, скачущим верхом на коне по степи, под градом пуль.

— Я слишком некрасив для этого, — возразил я.

— Подумаешь! Том Микс тоже не блещет красотой, — парировала Мария Кораль с самым серьезным видом.

Ее так вдохновила эта идея, что мне не хотелось ее разочаровывать. В ту ночь, один, в пустой квартире, я долго размышлял, взвешивал, прикидывал до самого рассвета, но ничего не придумал. Днем я заехал за Марией Кораль и привез ее в извозчичьей карете. Квартиру я украсил цветами, но ее мучили воспоминания, повергая в печаль. Она легла в постель, приняла успокоительное, прописанное ей врачом, и крепко проспала до самого вечера.

Вечером нас навестил Перико Серрамадрилес. Он принес букет гвоздик, старался держаться непринужденно, но разговор никак не клеился. Я понимал, что происходит с моим приятелем, но не пришел ему на помощь, по опыту зная, что все мои усилия в этом смысле окажутся тщетными. Я вспомнил, какое неотразимое впечатление произвела на меня Мария Кораль, когда я увидел ее впервые в кабаре. Порочная, таинственная атмосфера кабаре, окружавшая ее, пробуждала в несчастной неодолимое желание предаться чувственным наслаждениям, стараясь угодить толстосумам. Перико Серрамадрилес, слишком неискушенный в подобных вещах, лишенный цинизма, который приходит с опытом, наверное, не отважился разрушить эту преграду, смалодушничав, совсем пал духом, не в силах противостоять легенде, превращенной в реальность. Встреча была короткой и натянутой. Прощаясь с ним, я уже знал наперед, что мы больше никогда не увидимся. Вернувшись в комнату, я под влиянием того впечатления, которое Мария Кораль произвела на моего приятеля, посмотрел на нее, словно на запретный плод, недоступный бедному помощнику адвоката, а припасенный на десерт богачам, таким, как Леппринсе. Я был раздражен, Мария Кораль кипела от гнева.

— Что с твоим другом? Почему он смотрел на меня, как на редкое насекомое? — спросила она.

— Он очень застенчив, — ответил я, не желая причинить ей боль.

— Ты хорошо знаешь, что дело не в этом, — проговорила она. — Я внушаю ему страх.

Я хотел сказать: «И мне тоже», но промолчал. В подобные минуты я чувствовал себя укротителем, который, входя в клетку со львами, понимает, что никто не посмеет войти туда вместе с ним, и хорошо сознает, что рано или поздно ему могут откусить голову. Но жребий был брошен, как сказал бы Кортабаньес, и оставалось лишь ждать, чем все это кончится.

Спустя несколько дней после визита к нам Перико Серрамадрилеса я, пресытившись сиденьем дома, решил навестить Долоретас и сказал об этом Марии Кораль. Она не возражала:

— Иди, а я посижу дома, если ты не против. Я еще очень слаба. Только не задерживайся долго.

Долоретас жила на улице Камбиос Нуэвос в мрачном, неприглядном доме, насквозь пропахшем мясом, овощами я горохом, с узкой, темной лестницей, ржавыми перилами и обшарпанными стенами. Я постучал в дверь и увидел, как кто-то изнутри приоткрыл глазок.

— Кто там? — послышался тоненький голос.

— Друг Долоретас: Хавиер Миранда.

— Сию минуточку, сеньор.

Дверь отворилась, и я вошел в унылую, пустую прихожую. Мне открыла молодая, тучная женщина. Одной рукой она придерживала края передника, в котором лежали гороховые стручки.

— Простите, что я в таком виде, я чищу горох.

— Не извиняйтесь, сеньора, я очень признателен вам.

— Видите ли, я соседка Долоретас и часто составляю ей компанию, пока готовлю еду.

Говоря это, она повела меня по коридору к квадратной комнате, видневшейся в глубине. Посредине комнаты стояло кресло и стол с миской, наполненной горохом, а рядом, на газете, сложенной вдвое, громоздилась куча гороховой кожуры. Долоретас сидела в кресле, укутанная в одеяло, несмотря на жару. При виде меня глаза ее ожили.

— Ах, сеньор Хавиер, как любезно с вашей стороны, что вы вспомнили обо мне.

Она говорила с трудом: правая сторона ее лица была парализована.

— Как ваше здоровье, Долоретас?

— Совсем никудышное, дружок. Сами видите.

— Не надо отчаиваться, вы еще повоюете в конторе.

— Не надо меня утешать, сеньор Хавиер. Я никогда больше не вернусь в контору. Посмотрите, что со мной стало. — Я молчал, не зная, что сказать, потому что, несмотря на искренность моих слов, она действительно выглядела очень плохо. — Я молю бога только об одном: «Господи, пошли мне доброго здоровья… Пошли мне доброго здоровья, раз уж ты лишил меня всего остального». Но, видно, богу угодно послать мне последнее испытание.

— Нет, нет, Долоретас, это несправедливо. Вы поправитесь, обязательно поправитесь.

— Мне всегда не везло. Ведь я лишилась родителей еще маленькой девочкой и прошла через множество невзгод…

Соседка машинально очищала гороховые стручки, равномерно покачиваясь всем своим тучным телом. На улице смеркалось, и как это часто бывает летом в приморских городах, с наступлением сумерек атмосферное давление повысилось и жара стала еще более удушливой. Легкое пощелкиванье стручков напоминало отдаленный жалобный стрекот кузнечиков.

— Потом все наладилось, — продолжала Долоретас. — Я познакомилась с Андреу. Самым добрым человеком из всех, кого мне довелось встретить в жизни. Мир праху его! Мы поженились. Оба были молоды, хороши собой, наслаждались жизнью, пользовались всеобщей любовью. Простите, что я говорю вам все это, и не подумайте, что я выжившая из ума старуха… Андреу не был барселонцем. Он приехал сюда учиться, а когда мы с ним познакомились, женился на мне и остался здесь жить. Работа не страшила его. Он был полон сил, но не имел никаких связей. Вот тогда-то он и подружился с парнем по имени Пеп Пунткеет. Андреу в нем души не чаял, и оба они впряглись в работу, словно волы. У Пепа повсюду имелись дружки, и, делая то одну работу, то другую, они неплохо зарабатывали. Мне он не нравился, и я не раз предупреждала мужа: «Вот увидишь, Андреу, вот увидишь, этот Пеп не доведет тебя до добра». Но бедняжке Андреу хотелось заработать побольше денег, чтобы я ни в чем не нуждалась. Как и следовало ожидать, Пеп оказался негодяем: он одурачил моего мужа, как последнего простофилю, впутав его в какие-то грязные махинации, и, забрав с собой деньги, скрылся, едва фортуна изменила им. Андреу остался один, преследуемый врагами. «Вот видишь, Андреу, вот видишь». «Не волнуйся, дорогая, мы выпутаемся из долгов, и все образуется». Андреу был слишком добрым и бесхитростным. Как-то вечером… как-то вечером я готовила ужин, зная, что он придет голодный. Но проходили часы, еда остыла. А потом пришли сеньоры; они оказались из полиции. Стали расспрашивать меня, а потом сказали: «Идемте с нами, сеньора, ваш муж в больнице». Когда мы туда пришли, бедный Андреу уже умер. Мне объяснили, что произошел несчастный случай, но я уверена, что его убили дружки Пепа.