Правда о втором фронте

И только независимый и свободный голос подлинно народных демократических организаций, окрепших и развившихся в ходе патриотической борьбы с немецкими захватчиками и находивших вдохновенный пример в священной войне советского народа, звучал резким диссонансом в хоре проанглийских голосов. Поэтому все усилия нового бельгийского правительства, прибывшего в обозе британской армии, были направлены на то, чтобы заглушить этот голос. Правительство католика Пьерло, которое 2 сентября 1944 года осудило призыв Национального комитета сопротивления к восстанию против немцев (днем позже, после успешного выступления бельгийских патриотов, оно одобрило его), открыло поход против патриотических организаций Национального фронта независимости и его вооруженных сил — партизанских отрядов. Оно решило сначала разоружить патриотов, чтобы затем начать открыто проводить свой реакционный курс ущемления народных прав и свобод. Партизаны отказались разоружиться: немцы еще сидели на канале Леопольда и за Шельдой.

Насколько правильно было решение партизан, показало вскоре арденнское контрнаступление немцев. Союзное командование оказалось вынужденным поспешно снабдить партизан дополнительным вооружением и бросить на фронт. Коммунисты, по праву считавшиеся душой партизанского движения, и тут встали в первые ряды; они по первому же сигналу подняли свои отряды на борьбу с вторгнувшимися немцами.

Ко времени моего возвращения в Брюссель там создалось весьма тревожное положение. Правительство распускало провокационные слухи: партизаны якобы готовят вооруженное выступление. Мощный аппарат английской пропаганды предоставил себя в распоряжение Пьерло, присоединившись к этой кампании инсинуаций и лжи. Союзное командование предложило офицерам не появляться на улицах без оружия, словно «выступление» готовилось против самих союзников. Кадровые офицеры, особенно те из них, кто рассматривал войну с немцами как спорт, обвиняли бельгийских патриотов в неблагодарности. Некоторые даже требовали положить конец внутренним треволнениям в стране и «навести порядок». Часть офицеров технических войск, настроенных более демократически, осуждала вмешательство английской армии во внутренние бельгийские дела.

Английские части подтягивались к Брюсселю. Танковая бригада расположилась в южном предместье столицы.

Войска гарнизона постепенно приходили в состояние боевой готовности. Штаб разработал план оккупации бельгийской столицы на случай возникновения беспорядков. Англичане готовились к войне против своих недавних союзников вполне серьезно и деловито. Штабисты забыли только или не решились подготовить к этой операции солдат. Солдатам и многим офицерам не нравилась роль полицейских. Они откровенно выражали свое недовольство. Мне рассказывали даже о брожении в отдельных частях, подтянутых к Брюсселю. В танковой бригаде солдаты поговаривали об отказе выполнять приказание, если их поведут на улицы города. Офицерам пришлось давать честное слово, что до стрельбы по бельгийским патриотам дело не дойдет. Возникло своего рода соглашение: офицеры не отдадут такого приказа, чтобы не вынуждать солдат отказываться от его выполнения.

В тот пасмурный день, когда бельгийские патриоты вышли на улицы столицы, Брюссель был странно тих и спокоен. Демонстранты двигались длинными тихими колоннами, словно они направлялись на похороны. Лишь изредка раздавались восклицания — публика очень вяло подхватывала их. Над пестрыми колоннами поднимались широкие плакаты на французском, фламандском и английском языках: «Мы не против союзников. Мы — за активную помощь союзникам. Мы — против немецких агентов и их покровителей». Среди демонстрантов особенно выделялись своими белыми и красными повязками на рукавах бойцы внутренних сил сопротивления. Они с беспокойством посматривали на английских солдат, которые в полном боевом снаряжении патрулировали по городу.

Персонал трамвая бастовал. Густая и пестрая толпа двигалась по улицам. Все были мрачны. Бельгийцы явно сторонились союзников. Даже хорошо знакомые делали вид, что они не узнают своих недавних гостей в английской форме. Они посматривали на нас исподлобья, некоторые вызывающе свистели, проходя мимо. Они как бы бросали союзникам вызов: кто, мол, хозяева тут — вы или мы?

Первой пошла в атаку молодая бельгийская армия. Она закрыла демонстрантам путь к центру. Демонстранты повернули в соседние улицы. Солдаты бросились им наперерез. Совершая перебежки из улицы в улицу, они быстро занимали важные здания, устанавливали пулеметы, словно ожидали штурма Брюсселя немцами. Они кидались на демонстрантов, теснили их, подталкивая прикладами, иногда пускали, видимо для острастки, очереди из пулеметов и автоматов. «Черчилли» (тяжелые английские танки) угрожающе следовали за солдатскими цепями; в их молчаливом наступлении было что-то символическое: черчилли (не танки, а люди) поворачивались к народам своим настоящим лицом.

Я видел разгон демонстрации у вокзала Гардэмиди. Солдаты пинками гнали отстающих, избивали палками и прикладами сопротивляющихся. Демонстранты, настроенные сначала добродушно, свирепели, ругались, готовые ввязаться в драку. Иногда они отвечали солдатам оплеухами, за что получали прикладами по голове.

Я стоял в подъезде большого дома и вспоминал прозрачное сентябрьское утро, когда союзники только что вступили на территорию Бельгии недалеко от Турнэ. Шумливая и беспечная колонна наступающих неожиданно остановилась у одинокого домика за городом Люз. На широкой и белой бетонированной дороге, почти под самыми окнами домика, лежало несколько трупов в гражданском платье. Они были расстреляны совсем недавно: кровь еще густо краснела на вымытом недавним дождем бетоне. Мы нашли испуганного хозяина домика. Дрожащим от страха и горя голосом он рассказал нам историю гибели своих земляков. Группа бельгийских партизан, обнаружив немецкую засаду в соседнем лесочке, решила атаковать ее. Партизаны, не располагая тяжелым вооружением, какое было у немцев, рассчитывали лишь поднять побольше шума, чтобы сорвать коварный замысел врага. Но все же они переоценили свои силы. Немцы быстро окружили их, обезоружили и расстреляли. Однако кровь патриотов не пропала даром: головной танк колонны союзников услышал стрельбу. К роще, где скрывалась засада, послали пехоту, она вышибла оттуда немцев…

Возвращаясь домой, я думал о том, как быстро меняются времена: сейчас союзники устраивали засады своим вчерашним собратьям по оружию, охотились за ними по узким и извилистым улицам старого города, у ратуши.

Из окна моей гостиницы я долго смотрел на пустую площадь Де-Брукера, оцепленную английскими войсками. И снова вспомнились мне первые дни сентября. Как восторженно встречал союзников Брюссель! Бушующая толпа закрывала проход для танков и машин. Бесконечные хороводы кружились на середине улицы, плясали все от мала до велика. Гремела музыка. Пение неслось из толпы, с балконов, из окон, раздавалось с брони танков и с крыш автобусов.

Площадь Де-Брукера была забита народом и войсками несколько дней кряду. Толпа кипела в гигантском хороводе, захватившем весь плац. Рупор звонко разносил песенку английских солдат прошлой мировой войны: «Путь далек до Типперэри». Вся площадь подхватывала куплеты. С самого раннего утра толпа собиралась под окнами нашей гостиницы и расходилась только поздней ночью. И весь день снизу неслись смех и песни, звучало это мощное, напоминающее звон металла: It is long way to Tipperary…

Теперь площадь была пуста и молчалива. Холодный ветер гнал по мостовой пыль, нес какие-то обрывки бумаги. Лишь у подъездов гостиниц, занятых штабами, группками стояли офицеры.

В дверь постучали. Вошел капитан из киногруппы армии. Мы ехали вместе в Нормандию, встречались с тех пор редко, но по-приятельски. Капитан был сумрачен, необычно резок, он не мог скрыть за традиционной английской сдержанностью своего негодования. С первых же слов обрушился на Черчилля и генерала Эрскина, начальника миссии ШЭЙФа в Брюсселе, за издевательство над совестью и честью армии. Перед лицом близкого врага — еще сидевших в Бельгии немцев — Черчилль бросал вызов армии: он не сомневался, что армия не посмеет ослушаться его приказа. Опытный политикан сразу убивал двух зайцев: подавлял бельгийские демократические силы и вбивал клин между английским народом, одетым в солдатскую шинель, и бельгийским трудовым людом. Ему нужно было это потому, что левые настроения в армии увеличивались по мере расширения связей союзников с освобожденными народами: жители континента как бы открывали глаза многим английским солдатам и офицерам, страдающим политической близорукостью. Капитан особенно возмущался поведением лейбористов, сидящих в правительстве, — своих товарищей по партии — за молчаливое, но горячее одобрение всех реакционных шагов Черчилля в Европе.

Несколько дней спустя генерал Эрскин пригласил военных корреспондентов, чтобы заявить им о своей готовности оказать правительству Пьерло любую военную помощь. Корреспонденты с недоумением смотрели на генерала. До недавнего времени Эрскин командовал 7-й танковой дивизией, известной под именем «Крысы пустыни». Это был боевой генерал, рослый, светловолосый, любивший острое словцо и энергичный жест. Он пользовался у солдат популярностью, его дивизия отличилась в боях в Северной Африке; печать восторженно говорила об Эрскине. Черчилль решил послать его в Бельгию в качестве вершителя политических судеб освобожденной страны. Однако настоящим хозяином в Брюсселе был не Эрскин, а английский посол Ничбелл-Хьюджессен, человек весьма старый, реакционный и ограниченный. (Однажды на частном ужине я проговорил с Ничбелл-Хьюджессеном около часа и убедился, что он живет представлениями времен Дизраэли и Пальмерстона, которые, как он признавал это сам, всегда были для него апостолами.)

Брюссельские события произвели гнетущее впечатление в армии. Офицеры и особенно солдаты не скрывали своего раздражения. Простые люди, одетые в зеленоватые солдатские шинели, прошедшие многие тысячи километров по Северной Африке, Италии и Западной Европе, были далеки от тех английских простачков, которые в 1935 году отдали свои голоса творцу «Мюнхена» — Чемберлену и его реакционным друзьям. Да и политическое лицо самой армии несколько изменилось: армия полевела, как полевела и вся Европа.