Правда об Иване Грозном
Шрифт:
«Представление закончилось», – с легким вздохом подводит итог наш бульварный беллетрист Радзинский, правда, тут же вкрадчиво добавляя: остались и другие «глухие известия о том, что творилось за его кулисами». В качестве примера он (по обыкновению, без ссылки) приводит слова некоего абстрактного «современника», писавшего, что к Новодевичьему монастырю «народ неволею был пригнан, а не хотящих идти велено было приставам бить без милости. Приставы же понуждали их громко кричать и слезы лить». Что ж, имя составителя так называемого «Иного сказания», из которого были взяты процитированные г-ном Радзинским строчки [695] , действительно неизвестно. Но добавим уже от себя: на тех же страницах говорится не только о «битье без милости», но и о том, что приставы грозили людям крупными штрафами в случае отказа идти на Девичье поле «плакать и вопить» за Бориса… Исходя из этих и других деталей, содержащихся в сем произведении неведомого автора XVII века, историки пришли к выводам о том, что оно носит ярко выраженный антигодуновский характер и, скорее всего, было создано уже после смерти Бориса, по заказу его противников. Противников, стремившихся доказать, что правитель сам организовал свое избрание на царство. Что, иными словами, эта летописная повесть не достоверное свидетельство современника, а только «злостный памфлет на Бориса» [696] . И, право же, не нам здесь решать
Но вернемся в монастырскую келью правителя… Даже будучи официально «нареченным» властвовать, Годунов еще более месяца – с конца февраля и вплоть до 1 апреля – останется там, в Новодевичьем. Почему же он снова медлил? Почему тотчас не назначил день своей коронации? Тем паче что, по словам г-на Радзинского, для этого уже не осталось никаких препятствий. «Иов и Дума», – пишет он, – собрали Земский собор. Собор, который «единогласно постановил призвать Бориса на царство»… Однако, читатель видел, какие реально были отношения между этими самыми «Иовом и Думой». Если патриарх вынужденно действовал на стороне Годунова, то боярская Дума была откровенно против «худородного выскочки». Следовательно, вместе они никакого Земского собора в поддержку Бориса созвать не могли. Точно так же, как не мог и сам патриарх венчать правителя шапкой Мономаха. Не мог, пока новому царю не присягнет Дума, то бишь не даст своей санкции на эту коронацию. А потому…
А потому, исходя из этих исторических обстоятельств, нам придется подчеркнуть здесь еще одну явную неточность г-на Радзинского. Его слова о том, что «другие кандидатуры на царство, вроде призрака Ивановых забав татарина Симеона Бекбулатовича, (казались) просто смешными в сравнении с мудрым правителем Годуновым», и впрямь могут вызвать лишь снисходительную улыбку. В действительности все опять происходило совсем иначе и смешным не казалось никому.
…Когда 1 апреля 1598 года, осторожно дождавшись окончания Великого поста (во время которого любые празднества, как известно, были запрещены), Годунов решил вернуться в Москву, «его сторонники не пожалели средств и сил на то, чтобы подготовить столицу к торжественному приему нового царя. Народ встречал Бориса на поле, за стенами города. Те, кто был победнее, несли хлеб и соль, бояре и купцы – золоченые кубки, соболя и другие дорогие подарки, подобающие «царскому величеству» [697] . Причем и здесь правитель проницательно не упустил возможности блеснуть своим «смирением»: он отказался от всех ценных подношений, но с глубоким поклоном принял главное – хлеб-соль.
В Кремле под звон колоколов его встречало духовенство. Началась праздничная служба в Успенском соборе, в ходе которой присутствующие «здравствовали» правителя, а патриарх еще раз благословил его на «скифетродержавство» [698] . (Лишь благословил, так как, повторим, непосредственное венчание на царство считалось невозможным без присяги членов боярской Думы. Однако как раз высокородных «думцев» и было в соборе очень мало, а уж что касается их собственноручных подписей под «утвердительной грамотой» об избрании Годунова, то таковых не оказалось тогда совсем…) И все же, как пишет историк, по мысли устроителей, именно «богослужение в Успенском соборе, традиционном месте коронации государей, должно было окончательно утвердить Бориса на троне» [699] . После завершения службы Годунов отправился в царские покои и сел там «на царском своем престоле».
Понятно, что столь пышное и основательное водворение Бориса в царском дворце заставило бояр наконец-то забыть местническую рознь и вражду. Объединившись против татарина-узурпатора, они действительно (как мельком вспоминает и г-н Радзинский), провозгласили своим общим кандидатом в цари другого татарина – Симеона Бекбулатовича, старого соратника Грозного государя. И выбор этот вельможной знати был не случаен. Во-первых, князь Симеон управлял делами государства в то время, когда сам Иван был занят в Ливонии; следовательно, в глазах многих русских людей он все еще олицетворял собой живую память о минувшем великом царствовании. Во-вторых же, «кандидат» сей был уже слишком стар для державных забот, и знать считала, что его проще простого будет превратить в безучастную марионетку, ширму для прикрытия. Ведь главная «ее цель по-прежнему сводилась к тому, чтобы ввести (в стране) боярское правление, на этот раз посредством подставного лица» [700] .
И Борис не стал мешать им! Сознавая всю уязвимость своего положения, он мудро остерегся вступать в открытый спор с высшим государственным советом. Но хоть и являясь неважным стратегом на поле боя, этот искуснейший мастер политической интриги придумал для себя другой «обходной маневр». Маневр, с помощью которого он смог, вновь прослыв «защитником Отечества», все-таки заставить гордых бояр признать его, «вчерашнего раба», своим повелителем, признать «царем и великим князем всея Руси»… Ибо, свидетельствует умный русский дьяк XVI века, было у Годунова «особое свойство», «был такой обычай выступать против воюющих противников: когда они не выходили на бой, он тогда выступал против них; когда волки не вредили овцам, он, показывая себя как бы храбрым, только свистом призывая их на себя; а когда свирепые бесстыдно начнут на смиренных нападать, он остается и не выходит из каменных стен» [701] .
Точно так и поступил он той весной 1598 года… В апреле месяце неким воеводой Оскольским была принесена весть о скором нашествии крымчаков. Весть заведомо ложная, так как после памятного бегства от стен Москвы хана Казы-Гирея летом 1591 г. и заключения в 1593 г. мирного договора между Русью и Крымом на южном русском пограничье царила тишина и войны не ждали [702] . Это очень хорошо должен был знать (и знал!) прежде всего сам Борис, еще из кельи в Новодевичьем отправивший в Бахчисарай гонца с дружественным посланием к хану… Но тем не менее в Москве была объявлена тревога и отдан приказ о сборе войск, возглавить которые пожелал сам «нареченный» на трон. А когда (к началу мая) все было собрано, полки готовы к выступлению, Годунов просто поставил бояр перед выбором: «либо занять высшие командные посты в этой армии (тем самым de facto
признавая его власть. – Авт. ), либо отказаться от участия в обороне границ и навлечь на себя обвинение в измене. В такой ситуации руководство боярской Думы предпочло на время подчиниться. Борис добился своей цели и мог торжествовать» [703] .Что ж, он и торжествовал, гордо выступая впереди многотысячного, преданного ему дворянского войска. Высокородные князья, бояре, воеводы темнее тучи следовали за ним, не смея поднять глаз от жгучего стыда и злости… Но Борис теперь даже не замечал этих сумрачных лиц. Как писал дьяк Тимофеев, будучи «твердо уверенным в том, что хан на него не пойдет» [704] , Годунов, прибыв в ставку под Серпуховом на Оке, велел «спросить о здоровье» всего воинства – бояр, дворян, стрельцов, казаков, простых ратников (по некоторым данным, численностью в 500 000 человек), учинил им общий смотр, а засим… А засим в течение двух месяцев следовали «богатые пиршества, на которых присутствовало до 70 000 гостей» [705] . Кстати, для упомянутых пиршеств правитель приказал взятым из столицы мастерам выстроить на зеленом берегу Оки целый «палаточный городок» или, как говорили очевидцы, «чудный град» из белоснежных шатров в виде дворцов, башен и стен – так, что издалека действительно казался настоящим белокаменным городом [706] . В этом причудливом сооружении он и потчевал, не жалея роскошных яств и вина, своих дворянских ополченцев. Но, по едкой ли иронии судьбы, именно там же застали Бориса и… послы из Крыма – прибывшие… нет, не с объявлением войны. Но лишь с тем, чтобы просто в порядке дипломатической вежливости передать от своего хана поздравления Годунову по случаю «избрания на царство»… Конечно, совершенно изумленных открывшимся зрелищем громадного (и абсолютно беспричинного) скопления войск посланников этих тоже пригласили к столу. Летописец зафиксировал: «Посол крымский у государя был на посольстве и был у стола, в шатрах ели, в приставке – царь Касимовский Мустафалей, царевич Абраслонолей Кайбалович, царевич Мустафалей Сибирский, в большом столе – бояре князь Федор Иванович Мстиславский с товарищи, в кривом столе – крымские послы в лавках, а приставы в скамьях. И, утвердив перемирье (т.е. подтвердив договор 1593 г. – Авт. ), крымских послов государь отпустил, пожаловав, в Крым. А к хану послал посланника Леонтья Ладыженского с любовию и с братством и с поминками (подарками)» [707] . В то время как «войско, вокруг и около его стоящее, украшали цветущие растения и зеленые травы» [708] . Такова была еще одна и впрямь бескровная победа Бориса, еще одна характерная «деталь», к сожалению, показавшаяся ненужной г-ну Радзинскому…
А между тем лишь после этого весьма веселого двухмесячного «стояния на Оке» Годунов, пишет современник, «как фараон, со множеством колесниц и всадников, возвратился со своей лживой победой в великой славе в царствующий город Москву, (желая) еще более заставить всех, не понимающих его хитрости, полюбить его» [709] . Слова дьяка Тимофеева поясняет современный исследователь: «Серпуховский поход стал решающим этапом избирательной кампании Бориса Годунова. Шум военных приготовлений помог заглушить голос оппозиции. Раз подчинившись правителю, бояре стали обращаться к нему за решением своих местнических тяжб и тем самым признали его высший авторитет. Со своей стороны Борис постарался удовлетворить самолюбие главных противников, вверив им командование армией» [710] . Таким образом, были уничтожены последние преграды на пути к общей боярской присяге. И хотя Годунов все еще не решался предложить членам Думы подписать утвердительную грамоту о его «всенародном избрании», а саму церемонию присяги, очевидно, для вящей безопасности повелел перенести из традиционного места ее проведения (зала заседаний боярской Думы) – в Успенский собор, но присяга все-таки состоялась [711] .
Кстати, весьма примечательной доработке был подвергнут и сам текст присяги государю… Это с горечью отмечал уже Иван Тимофеев, свидетельствуя, что «во время своего воцарения он (Годунов) придумал всех привести страхом (в повиновение) себе, а после себя и своему потомству, приказав народу принести себе, рабу, крестную клятву тверже, чем это было при прежних царях» [712] . Например, не Грозный «деспот» Иван IV, но именно демократически избранный «на царство» Борис Годунов, по собственному изволению взяв на себя прерогативы чуть ли не самого господа бога, впервые включил в текст этой присяги требование под угрозой анафемы, вечного проклятия «ни думати, ни мыслити, ни семьитись, ни дружитись, ни ссылатись» с врагами государя, «не изменять (ему) ни делом, ни словом; не умышлять на его жизнь и здоровье, не вредить ни ядовитым зельем, ни чародейством, доносить о всяких скопах и заговорах, не уходить в иные земли» [713] . И надо ли говорить, что для XVI века это были не просто слова, не просто угроза. Это был настоящий переворот в сознании людей, начало разрушения основного нравственного принципа русской монархии, согласно которому человек, «целуя крест» (присягая) государю, обязывался служить ему не «за страх», но по долгу и совести (совести, которая, по определению русского философа И.А. Ильина, есть голос божий в человеческой душе)… Однако в тексте присяги Годунову именно совесть и подменялась страхом , – страхом за какое бы то ни было неподчинение царю понести кару не только в жизни земной, а и в жизни загробной, вечной…Так строки подлинного исторического документа опять с убийственной ясностью вскрывают, кто стоял у истоков пресловутой «российской рабской психологии», кто , закрепостив сначала российских землепашцев, стал потом превращать уже в духовных рабов и всех остальных своих подданных… Не случайно церемония присяги проходила при большом стечении народа в Успенском соборе, но (как опять же сообщает нам очевидец событий дьяк Тимофеев) пришли туда люди только потому, что таков был суровый приказ, нарушить который отныне грозило даже не смертью – грозило геенной огненной…
Только тогда патриарх смог, наконец, совершить главное – акт венчания на царство. Торжественная коронация «вчерашнего раба» состоялась в самые первые дни русского Нового года – т.е. 3 сентября 7107 г. (1598). Летопись гласит: «Венчался государь царь и великий князь Борис Федорович всея Руси царьским венцом тем же обычаем, как писано царьское венчание царя и великого князя Федора Ивановича всея Руси. И в тот день царьского поставления сказано боярам и окольничим, и дворянам большим, и стольникам, и дворянам из городов, и всяким служилым людям государево жалованье на одном году вдвое, а гостям и торговым людям льгота» [714] … Были облагодетельствованы и злейшие враги – например, братья отравленного государя Федора Ивановича – Александр и Михаил Романовы. Первый получил от Бориса чин боярина, второй стал окольничим [715] …