Правдивый ложью

Одно хорошо. Видя такое отношение ко мне, Дмитрий лишний раз уверился в правоте моих слов и, более того, постарался подыскать мне новых, хотя и этих выше крыши.

Едва он представил меня владыке Игнатию, архиепископу Рязанскому и Муромскому, как тут же не преминул ехидно заметить, что князь Мак-Альпин тот самый человек, который самовольно занимается перезахоронениями покойников и меняет по своему усмотрению духовную власть как только хочет.

Правда, тут у него ничего не вышло, поскольку я сразу же его поправил, напомнив, что с покойником, если имеется в виду усопший государь Борис Федорович, я поступил как раз наоборот, восстановив все в первоначальном виде. Что же касается смены духовных властей, то я позволил себе только одну маленькую рекомендацию, посоветовав своему бывшему ученику, а ныне престолоблюстителю и названому брату нынешнего государя Федору Борисовичу Годунову взять в свои духовники священника отца Антония.

– Как? – опешил Дмитрий. – А патриарх Иов?

Слышал ты, мальчик, звон, да не понял, откуда он.

Про Иова Годунов как-то действительно обмолвился еще в первый же день. Не иначе как присутствовавший при моем разговоре с царевичем Басманов тут же накапал Дмитрию.

Вот только финал у этого разговора, чего боярин уже не мог услышать, был несколько иным, о чем я с удовольствием поведал сейчас, вернув обратно ехидную шпильку:

– Он как пребывал в Старицком Успенском монастыре, так и доселе находится там, и никто его оттуда забирать не собирался. И вообще, владыка, как можно лицу светскому, пусть даже обладающему немалой властью, вмешиваться в дела церкви? На мой взгляд, это совершенно недопустимо. Или я не прав?

– Всецело, – одобрил отец Игнатий, но тут его умные серые глаза на мгновение легонько скользнули в сторону Дмитрия, который стоял набычившись и покраснев. – Одначе, – поспешил он поправиться, – недопустимо токмо для простого мирянина, пусть даже он боярин или князь. Совсем иное – владыка страны. Он в редких, исключительных случаях вправе вмешиваться в них.

Дмитрий склонил голову в знак одобрения. Вдохновленный этим поощрением архиепископ тут же принялся приводить различные примеры из древней истории, хитроумно протягивая параллель к нашим дням:

– Такое можно не раз узреть у императоров, кои, оберегая духовный покой своих подданных, смещали патриархов, погрязших в ереси. Тому множество примеров, среди коих первый – случай с римским императором Аврелианом, кой хоть и был язычником, но сместил антитринитария Павла Самосатского. Тако же Константин равноапостольный не чурался того же, тако же Феодосий Второй младший удалил Константинопольского патриарха Нестория, впавшего в ересь, да и позже император Лев Первый Фракианин, сражаясь с монофизитами, сместил в Александрии…

Чувствовалось, что этот еще совсем не старый человек, которому на вид было явно не больше сорока, а если сбрить бороду, то и вообще лет тридцать пять, изрядно эрудирован, включая церковную историю, причем знаниями пользуется весьма умело, прилагая их так, чтоб они всегда шли во благо ему самому.

Вот и сейчас вроде бы рассказ его шел о церковной истории, но он тут же исхитрился плавно сменить тему и перейти на воспоминания о собственной жизни. А вспомнить мужику было что…

Привирал, конечно, не без того, но о гонениях, которые он претерпел, будучи архиепископом на Крите, владыка рассказывал весьма красноречиво.

А немного позже, пообщавшись с главой Рязанской епархии, я понял и главную причину, по которой Дмитрий намеревался переменить церковное руководство и поставить архиепископа в патриархи.

Не потому, что Иов долгое время стоял за Годуновых, и не потому, что Игнатий успел первым из владык русской церкви признать Дмитрия как законного государя.

Главное, скорее всего, состояло в том, что архиепископ некоторое время жил в Риме, куда он перебрался, спасаясь от преследований безбожных агарян. Очень даже может быть, что и кандидатура его не просто одобрена, но и рекомендована самим папой.

Впрочем, тут я вообще собирался держать нейтралитет, к тому же Игнатий не был суровым, мрачным аскетом и, как я заметил, ко многим вопросам относился снисходительно, ценя юмор, да и сам мог отпустить добрую шутку.

Словом, мы с ним почти подружились, так что у Дмитрия ничего не вышло.

Более того, я даже исхитрился выжать из будущего патриарха особый статус для отца Антония.

Дело в том, что незадолго до начала всей этой заварушки, где-то в конце мая, священник овдовел. Узнал я об этом только на следующий день после спасения Годуновых, да и то случайно.

Тихий священник не собирался ни с кем делиться своим горем, но когда я заикнулся о том, чтобы ему стать личным духовником царевича, отец Антоний сокрушенно развел руками и огорошил меня новостью, что это невозможно, сразу пояснив причину.

Оказывается, согласно Стоглаву [68] , он, как вдовый поп, не только не имел права осуществлять самую важную церковную службу – литургию, но и многое другое, в том числе и принимать исповеди.

Словом, требовалось получить у иерархов особое разрешение, которое я, хоть и в устной форме, у архиепископа вытянул.

68

Стоглав – сборник постановлений церковно-земского собора, состоявшегося в 1551 г. в Москве.

Что же касается бояр, то я старался не обращать на них внимания и целый вечер весело общался со старыми знакомыми по Путивлю, благо что со стороны Бучинского, Огоньчика, а также гетмана и полковников отношение ко мне не изменилось.

Поздно вечером, когда пир уже закончился, в шатер к Бучинскому, у которого я остановился по старой памяти, заглянул Желудь, передавший мне аккуратный сверток. В нем была кольчуга.

– Атаман велел мне не уходить, покамест не подмогну одеться, – сказал он.

– Что, прямо сейчас? – удивился я.

– К ночи самое то, – пояснил он.

– А спать как же? – возмутился я.

– Дык, лучше чтоб спалось неудобственно, чем не просыпалось вовсе, – невразумительно ответил он. – Атаман сказывал, кто тебя накормить не сумел, ныне беспременно сызнова еще раз опробует. Мяско вкушать не стал, так они тебя железом накормят.

Пришлось влезать в юшман.

Если бы не выпитое на пиру, я бы вообще не заснул, а так слегка задремал, проснувшись от звонкого девичьего голоса, громко и отчетливо позвавшего меня по имени.

Я приподнялся, обалдело хлопая сонными глазами, и в этот момент ощутил, как что-то столь же звучно и увесисто ударило меня в бок и, проскрежетав от досады нечто невразумительное, застыло в недоумении.

Это был арбалетный болт.

По счастью, он скользнул по одной из пластин – отсюда и скрежет – и застрял в постели. Второй болт слегка подранил Бучинского, вспоров кожу близ ребер – очевидно, убийцы не знали, где именно лег он, а где я.

Еще два воткнулись рядом с нашими изголовьями.