Правила боя

– Приходила, значит, ко мне адвокатша, – начал Гена, закуривая первую после кофе сигарету. – Хорошая, кстати, баба, все при ней, но и в законах шарит – будьте-нате! И говорит мне она, что в городе кипиш начался среди людей по твоему поводу.

Еще раньше я узнал, что блатные людьми называют своих, уголовников, тех, что живут по правильным, уголовным понятиям.

– И что говорят? – спросил я.

– А говорят, что тобой сильно киреевские интересуются, должен, мол, приехать был, и не приехал. Что? Почему? Землю рыть начинают… У тебя что – стрелка с киреевскими забита была?

– Была, – согласился я, – надо было перетереть кое-что…

– А со мной перетереть не хочешь?

– Могу и с тобой, Гена, без тебя все равно не обойтись было бы. Но только, Гена, не здесь…

– Понимаю, – кивнул Есаул, подумал немного и осторожно спросил: – А Дяде Феде ты об этом говорить будешь?

– А ты мне как посоветуешь, Гена?

Он уперся подбородком в раскрытую ладонь, не понять, то ли думает человек, то ли улыбку от тебя закрывает.

– Я бы, Голова, повременил пока с Дядей Федей делиться. Понимаешь, он человек старой закваски и не все ему нравится, что мы делаем…

– Ну, значит, не буду я с ним этой темы касаться.

Видно было, что Есаул вздохнул с облегчением.

Пришел Дядя Федя. Не один, конечно, пришел, в сопровождении вертухая. Низенький, толстый вохровец в мятой, с жирными пятнами форме, рядом с Дядей Федей смотрелся, как опереточный комик рядом с солистом Большого театра.

Я встал и вышел встречать Дядю Федю к порогу. Тот пожал мне руку, посмотрел в глаза и сказал:

– Потолковать надо! – а потом обратился к вертухаю. – Когда у камеры прогулка?

Вертухай посмотрел на часы, пошлепал губами и доложил:

– Через двадцать три минуты, Федор Иванович!

– Сейчас пойдут, выводи!

– Так точно, Федор Иванович! – и гнусным командным голосом, какой бывает только у прапорщиков и мичманов береговой службы, прокричал: – Камера, на прогулку, по одному – вы-ы-ходи!

Все, кроме нас, естественно, по одному потянулись в коридор.

– Покушаете что-нибудь? – спросил Гена, когда закрылась дверь за последним сидельцем.

– Сперва потолкуем, – ответил Дядя Федя и взял от стола табуретку. – Тебя как звать-то по-настоящему?

– Алексеем.

– Так вот, Алексей, мы тут с Геной потолковали, тебя еще не было, ты в Германии своей чудил…

Дядя Федя разгладил ладонью и без того чистую и ровную скатерть.

– В общем, решил я, Алексей, тебя на город поставить. А чтобы все по закону было, я тебя своей властью на вора короную, имею такое право, стаж мой воровской позволяет и авторитет, какого ни у кого больше нет! Сход сейчас не собрать, а и соберем, знаешь кто на сход приедет? Барыги, которые корону за бабки купили, в общак денег немеряно вложили, а потом сами на этот общак и сели, чтобы бабки по своим каналам крутить…

Дядя Федя встал и принялся расхаживать по камере.

– Ненавижу, – с такой злобой сказал он, что если бы произнес он это на каком-нибудь чужом языке, все равно было бы понятно. – Барыг этих ненавижу, все это купи-продай, деньги, зелень, баксы эти – не-на-ви-жу!

А я сидел и ничего не понимал.

Он хотел короновать меня, сделать вором в законе?

И что значит – меня на город?

Это что – урками управлять, что ли?

Смешно… Может, у Дяди Феди от болезни в голове что-нибудь испортилось? Какой я управляющий – обыкновенный человек, которому, честно говоря, все эти воровские дела до одного места.

А он – на город!

Дядя Федя закашлялся, опершись о нары второго яруса, потом долго стоял так, хрипло, с натугой дыша, вытер губы рукавом рубашки, и бросилась в глаза латка на правом локте.

– Ко мне доктор каждый день приходит. Мой доктор, с воли, не здешний коновал. Сказал – жить мне осталось – дни. В больничке давно мог лежать, сестричек за жопы щупать, но я на нарах помереть хочу, я, может, последний вор в законе, кто еще по понятиям живет. Ждал все, кому власть передать, теперь дождался. Кирея убили, я ему бы общак оставил, а так, видишь, тебе получается. Но – ничего, ты мужик правильный, тебе – можно…

Мое молчание затянулось, наверное, слишком надолго.

– Тебе подумать надо, понимаю. Думай, до завтра думай, у меня времени уже совсем нет. Если ночью помру – общак на тебе, а ты теперь – вор, по всем понятиям коронованный. Гена Есуал тебе и о понятиях будет напоминать, а если и с Геной что случится, у тебя это останется, – и он постучал себя в грудь, – оно, там, внутри, не даст тебе не по правде жить.

– Федор Иванович…

– Я тебе сказал – до завтра думай! – и он негромко постучал в дверь: – Вертухай, домой я пойду, устал. – И дверь тотчас отворилась.

Старый вор в законе Федор Иванович Жуков на пороге обернулся и поднял вверх сжатый кулак.

Вернулись с прогулки наши сокамерники, чинно расселись по нарам, осторожно, с интересом смотрели на меня.

Визит в камеру смотрящего Дяди Феди был событием не тюремного, а городского масштаба, они это понимали и ждали чего-то важного, необыкновенного, но мы с Геной молчали, и это придало событию еще больший вес. Случилось нечто такое, о чем и говорить даже нельзя, и тишина в камере стала торжественной.

Дверь приоткрылась, вохровец осторожно заглянул в камеру:

– Гена, двор пустой, не хотите погулять? Погодка хорошая…

– А что, – сказал мне Гена, – давай проветримся.

И мы пошли на прогулку.

Часть вторая Бац, бац, и в дамки!

Глава первая Бегущий кабан

Впервые после выхода из залива Кач атомоход «Лакшми» всплыл в Красном море, в виду островов Фарасан.

Заканчивались первые трое суток плавания. Отдраив люк, всей командой высыпали на ходовой мостик – вдохнуть настоящего, живого воздуха и избавиться, наконец, от упакованного в полиэтиленовый мешок тела индийского капитана. Теперь во главе лодки стоял Мухаммед Нушри, араб-саудит, младший отпрыск правящего рода, тоже учившийся мореплаванию в Великобритании, в военно-морском коллежде Святого Георгия и отслуживший три года в Королевском ВМФ.

Весь переход до точки назначения лодка будет идти в режиме радиомолчания, поднимаясь на поверхность только в случае крайней, смертельной необходимости. Махди, давший операции наименование «Синдбад», придавал ей очень большое значение, поэтому нужно было сделать все возможное и невозможное для того, чтобы довести ее до конца. Удар, направленный в самое сердце империалистического спрута, одновременно должен был поразить и мировой сионизм…