Правила игры

— Я на нее в суд! — снова заволновался Самсон. — Амаральный ущерб и материальный ущерб! Голой раздену! Паследнее прадаст!

Я повернулся и побрел в свою комнату.

— Какой материальный, Самсончик?! — развлекался за моей спиной Кутилин. — Материальный-то откуда?!

— А кожа?! Кожа лба новая пачти! — пыхтел разгневанный дворник.

Я затворил поплотнее дверь и, накрыв голову подушкой, завалился спать. Очнулся я оттого, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо. С трудом подтянув к лицу запястье, я глянул на часы. Прошло минут двадцать.

— Шилобреев тебя требует! — дышал мне на ухо Кутилин. — Долго спишь, Санек!

— Ты что — охренел?! — Закипая от злости, я подскочил на диване.

— Шилобреев экстремальную картину заделал! — томясь от нетерпения, сообщил мой сосед. — Тебя хочет! На экспертизу!

— Меня-то за что?! — оторопел я.

— Там, понимаешь, мнения разделились, — хмыкнул Кутилин. — Самсон говорит: «Вещь!», а Егоров: «Дерьмо!» Третейский суд необходим! Шилобреев только тебе доверяет. «Ты, мол, беспристрастен, как мать Мария!»

— Какая мать? — продолжал я еще вяло сопротивляться. — Бросьте жребий — и все! Орел — «дерьмо». Решка — «вещь».

И тут дверь в мою комнату, опрокинув стоящую за ней вешалку с одеждой, настежь распахнулась. Впереди процессии, напоминавшей весьма отдаленно крестный ход, выступал Шилобреев. Его «экстремальное» полотно, вознесенное, словно образ, над головой, едва прошло в проем. Позади Шилобреева торжественно вышагивали участковый Егоров и дворник Самсон.

— Руфи Аркадьевны на вас нет, — пробормотал я обреченно.

Процессия замерла посреди комнаты. Шилобреев взял мой стул и торжественно водрузил на него, прислонив к спинке, произведение.

— Ну?! — спросил он как бы небрежно. — Что?!

— Вещь! — держась за лоб, крикнул Самсон.

— Дерьмо! — более строго оценил Егоров. — Постабстракционизм!

На картине, если мне окончательно не изменяла память, был изображен «Черный квадрат» Малевича, только почему-то не черный, а ядовито-желтый.

— Как называется? — спросил я, пытаясь вникнуть в суть произведения.

— «Сжатое поле для гольфа»! — поспешил с разъяснениями Шилобреев. — Тут игра слов: «сжатое» и «сжатое»! Вы, как филолог, меня понимаете, Александр?! Сжатое в смысле масштаба и сжатое, то есть скошенное!

Созерцая полотно, я призадумался.

— Дерьмо! — нетерпеливо махнул рукой Егоров.

— Вещь, ара! — Самсон опять выгреб из кармана мелочь. — Сколька стоит, я куплю!

— Не давите на экспертизу! — вмешался Кутилин.

Шилобреев, напустив на себя отрешенный вид гения, безучастного к досужему мнению суетной толпы, отошел к окну.

— Что-то в этом есть, — признался я честно.

— Есть, баджанак! — обрадовался дворник. — Тут многа есть! Ни саринки! Чистый, эли, цвет золата! Чтоб у нас двор так блистел!

Испустив едва уловимый вздох облегчения, Шилобреев молча взял «Сжатое поле» и вышел из комнаты. Вернее было бы сказать, так не выходят, так — покидают. За ним, перебивая друг друга, повалили все остальные. Причем оставшийся в явном меньшинстве Егоров дал слабину, пытаясь на ходу обосновать свое заблуждение. Не признать ошибку в такой момент значило остаться не только в меньшинстве, но и без дармовой выпивки.

Я прилег и сразу провалился в беспамятство, близкое к обмороку. Забвение мое, как и в предыдущем случае, было кратким.

— К тебе гость! — все тот же Кутилин тряс меня все за то же плечо. — Сань! Проснись и пей!

Я с отвращением отстранил протянутый мне стакан и зашлепал в коридор.

На лестничной площадке стоял генеральный директор финансово-промышленного комплекса «Третий полюс» Пал Палыч Рогожин. Он же — Верин муж. Взгляд его был строг и сосредоточен. За спиной Рогожина застыли два бодигарда. Какой у них был взгляд, осталось для меня тайной за темными очками.

— Господа не желают присоединиться к застолью?! — поинтересовался Кутилин, прежде чем исчезнуть в мастерской.

— Господа уже завтракали, — ответил я за всех и посмотрел на часы. — Тогда — обедали.

Рогожин открыл рот в намерении что-либо сказать, но, передумав, закрыл. И так — несколько раз подряд.

— Вы по личному вопросу или с поручением? — пришел я ему на выручку.

— По личному! — Щека Пал Палыча нервно дернулась.

— В таком случае господа телохранители могут спуститься. Уверяю, здесь вам ничто не грозит. — Я отступил, пропуская Рогожина внутрь.

— А вам?! — прищурился зять Маевского.

— И нам, — успокоил я его. — В квартире круглосуточно действует опорный пункт милиции.

Словно в подтверждение моих слов, за стеной отшумела спущенная вода, и в лихо заломленной на затылок шапке из туалета вышел Егоров.

— Ваши документы! — обратился он к Рогожину, козырнув свободной ладонью.

В правой руке он сжимал треснувшую стеклянную кружку. Пал Палыч небрежным кивком отпустил охранников и полез во внутренний карман. Телохранители, подозрительно оглядываясь, уползли вниз по лестнице.

— Я жду! — Егоров нетерпеливо затопал шерстяным носком о паркет.

Паспорт Рогожина был изучен во всех подробностях от первой до последней страницы. Участковый даже попробовал рассмотреть его на свет. При этом зажатая под мышкой Егорова преступная улика постоянно стремилась выскользнуть.

— Карточка старая, — сделал внушение Егоров, возвращая паспорт хозяину. — Карточку поменять и в течение суток доложить об исполнении!

— Ну, ты где пропал, засранец?! — Из мастерской в коридор выглянул Шилобреев.

— Это дружинник, — ободрил я теряющего уверенность генерального директора.

— Ваши документы! — заметив меня, потребовал Егоров.

— Долго ждать?! — окликнул его автор экстремальных полотен. — Водка греется!

— Зайдете с шестнадцати до семнадцати часов, — строго наказал мне участковый. Нетвердой походкой он пересек прихожую и обернулся. — По вторникам и четвергам! — уточнил, обнимая за талию постабстракциониста. — Спросить лейтенанта Егорова!

— О чем тебя спросить, лапа?! — Шилобреев увлек его в мастерскую. — Ну вот хотя бы, сколько у Гогена было баб, ты в курсе?!