Правила перспективы

Бендель нашел очередную коричневую упаковку; герр Хоффер сразу понял: это та самая. В животе вдруг началось мини-землетрясение. Его даже затошнило. Он уцепился за Пауля Бюрка, как утопающий за обломок кораблекрушения.

— Это он, — выдавил герр Хоффер.

Не надо было ничего говорить. Лучше бы он язык проглотил. Как он их всех ненавидел! Как, оказывается, это легко — ненавидеть. Бендель поднял сверток, его осветила свеча.

— Девятнадцать, — провозгласил он тоном организатора лотереи.

Секунду помедлив, он начал срывать коричневую бумагу, не потрудившись развязать бечевку.

52

Перри и помогающие ему люди работали очень аккуратно, осторожно. Ведь одно неверное движение — и все полетит к черту, весь мир. Сорвешь мировую революцию — ни больше, ни меньше. Вдруг этому самому Антону (после того, как Сталина застрелят) суждено встать во главе большевиков и водрузить над Землей красное знамя? Впрочем, оно и хорошо, если сорвешь. Зато в остальном — если план не сработает, все будет ужасно.

Расчистку завалов выше по лестнице прекратили. Людям велели покинуть здание и отойти подальше. Керосиновая лампа да фонарик Моррисона — вот и все освещение. На дворе стояла ночь, было холодно и сыро, голод и жажда терзали людей.

— Тихо, осторожно, — повторял Перри.

Он был счастлив — он, наконец, при деле, взял всю ответственность на себя, определил четкую цель. Со своим давним знакомцем — страхом — он был накоротке и легко поставил его на место, словно угостил девушку кофе и тем успокоил. Он не расставался с планшетом, ведь в нем находились заснеженные горы и золотая долина. Так и тянуло посмотреть, нажать на кнопки, откинуть крышку и проверить, на месте ли картина, аккуратный рулончик вроде большой британской портянки, только материал погрубее, и не обмотка это вовсе, а произведение искусства, холст, масло, лак, поэзия. Мистер Фоллердт. Чудесный трофей. На металлические кнопки на своей форме Перри тоже нравилось давить, две пружинки в гнезде со щелчком обжимали стерженек, а как потянешь, отпускали. Аккуратная штучка, качественная. Он так привык к этим кнопкам, что даже полюбил их, они были у него на ремне, на планшете, на нагрудном кармане — словом, по всему телу. И почему-то тем острее становилось чувство отчужденности, сиротливости — вот убьют его, а о нем никто и не вспомнит. Армия США не испытывала недостатка в кнопках. Солдаты шли, лежали, спали, свернувшись в клубок, застегнутые на все кнопки. Война была выиграна потому, что ничего из карманов не вываливалось (разве что какая беда приключится, о чем и подумать-то нельзя без дрожи), а в кромешной тьме кнопка была все равно что нос плюшевого мишки в детстве — дотронулся, и потеплело на душе. А когда приходилось ждать — кнопками щелкали.

Перри сдвинул планшет на спину, хоть он и мешал ему наклоняться при распилке. Ради заснеженных гор и золотой долины он ввязался во все это — такова была договоренность с высшими силами.

— Amerikaner, Amerikaner!

— Минутку, ребята.

Только прежде чем приступать к делу, убедись хорошенько, что все держится прочно.

53

Разумеется, увидев белое, словно свежий снег, полотно, Бендель пришел в бешенство. Впрочем, ярость его была холодна и стерильна, как скальпель хирурга, занесенный над жизненно важным органом.

— Герр Хоффер, что за выкрутасы?

— Это моя китайская картина.

— Генрих, — воскликнул Вернер, — что ты натворил?

Герр Хоффер скривился. Ему было все равно. Ингрид! Уехать бы на далекий остров со своими книгами и своими рисунками, как Гоген. Люди омерзительны. Он прижимал к груди картину Пауля Бюрка, отстраненно всматриваясь вдаль, будто мальчик, глядящий через окно поезда.

— Что натворил? Совершил подмену, — сказала фрау Шенкель.

Все уставились на герра Хоффера. Ни дать ни взять встречающие на вокзале. Он прибыл на станцию, где его давно ждали.

— Китайцы умеют заставить говорить пустую поверхность, — пробормотал он. — В ней живет тайна.

Вернер опустился на колени и внимательно всмотрелся в клочки оберточной бумаги.

— Этого не может быть, — сказал он. — Тут точно цифра девятнадцать. Мы вместе ее упаковывали. Генрих? Что ты сделал?

Бендель с пустым холстом в руках походил на слугу с подносом и выглядел скорее озадаченным, чем рассерженным.

Герр Хоффер в мрачном спокойствии отчаяния извлек розоватый лист бумаги в одну восьмую листа.

— Дайте-ка, я проверю, — сказал он.

А ведь ему все-таки удалось их всех перехитрить.

— Не понимаю, — сказал он. — Девятнадцатый номер, ведь так?

Герр Хоффер показал всем опись. Каждый мог убедиться, что против цифры девятнадцать стершимся шрифтом старенького «ремингтона» фрау Шенкель впечатано: Van Gogh, Vincent; Der Maler in der Nähe von Auvers-sur-Oise (1890), 28x21. Коротко и ясно. Неужели он единолично провернул такую махинацию? Ай да Ингрид! Когда-нибудь они еще вставят в рамочку эту жалкую розовую бумажку.

Вернер, все еще стоя на коленях, выхватил у герра Хоффера бумажку, скомкал ее и скатал в шарик. Когда ее разгладят и окантуют, подумал герр Хоффер, складки добавят ей подлинности.

— Ну ты и тип, Генрих, — процедил сквозь зубы Вернер Оберст, поднимаясь с колен. Теперь он возвышался над сидящим герром Хоффером.

— Не думаю, чтобы ее подменил герр Хоффер, — сказала Хильде.

— Благодарю, фрейлейн Винкель.

Бендель явно не понимал, что происходит. Его пустые глаза перебегали с одного на другого. Рот был приоткрыт. Белый холст в руках смахивал на поднос из слоновой кости, который вот-вот сервируют для чайной церемонии.

Розовый бумажный шарик, бывший когда-то описью, отскочил от носка герра Хоффера.

— Невелика потеря, — фыркнула фрау Шенкель. — Скажу откровенно. Краски у него какие-то мутные, и люди не больно хорошо получаются. Это мое мнение, можете соглашаться, можете нет. Он ведь голландец, да? Удивительно. Голландцы обычно такие аккуратные.

— Фрау Шенкель, он ведь был психически ненормальным, — сказала Хильде таким тоном, словно ей было неловко. — Потому-то у него и колорит смазанный. В свое время это казалось искусством…

Послышались рыдания. Это рыдал Бендель. Дивный чайный сервиз соскользнул с подноса и разбился.

— Я только хотел на него посмотреть, — всхлипывал он, и слезы текли по грязным щекам, оставляя белые полосы. — А потом будь что будет.

Человек разваливался на глазах. Непонятно, как он вообще мог казаться опасным?

— Ты забрал ее себе, Генрих?

— Нет, Вернер. Нет. Я, может, и смешон, но я не вор. Я, может быть, смешной болван, но я не вульгарный вор вроде фюрера и его дружков-подельников.

Хильде Винкель и фрау Шенкель разинули от изумления рты. Из распухшей губы Хильде снова пошла кровь, капли скатывались из-под неплотно прилегающей марли и падали на подол платья.

— За такие слова вас упекут в лагерь, герр Хоффер, — прошептала она.

— Или застрелят в собственной ванной, — добавил Вернер, сложив руки и отрешенно глядя сверху вниз, как бесстрастное божество.

— Герр Оберст, ребятки из гестапо стреляют в ванных комнатах только людей с положением. Так, по крайней мере, утверждал мой муж.