Правило четырех

Какое-то время я думал, что Мэри Шелли — это единственное, что объединяет мою диссертацию с работой Пола: она и Франческо Колонна (ему, как уверяют некоторые исследователи, было всего лишь четырнадцать, когда он написал «Гипнеротомахию») составляли чудную парочку не по годам мудрых подростков. В те месяцы, до встречи с Кэти, Мэри и Франческо представлялись мне разведенными временем любовниками, одинаково юными, но жившими в разных столетиях. Пол, стоявший наравне с учеными поколения моего отца, считал их символом превосходства юности над упрямой инерцией века.

Как ни странно, но именно отстаивая точку зрения, согласно которой Франческо Колонна был человеком скорее пожилым, чем молодым, Пол и добился первого прогресса в постижении «Гипнеротомахии». К Тафту он пришел на первом курсе совсем зеленым новичком, и тот сразу учуял влияние моего отца. Заявляя, что давно отошел от изучения старинной книги, он тем не менее не преминул продемонстрировать несостоятельность теорий своего бывшего друга. По-прежнему придерживаясь той точки зрения, что Колонна был венецианцем, Тафт предъявил Полу самое убедительное, с его точки зрения, свидетельство в пользу Самозванца.

«Гипнеротомахия», заявил Тафт, была опубликована в 1499 году, когда римскому Колонне исполнилось сорок пять лет. Этот факт сомнению не подвергался. Но в конце книги есть упоминание о том, что написана она была в 1467 году, когда римлянин едва достиг четырнадцатилетнего возраста. Сколь бы сомнительно ни выглядело предположение, что «Гипнеротомахию» сочинил распутный монах, еще менее убедительным представлялось допущение, что это сделал подросток.

И вот, подобно известному древнегреческому царю, придумывавшему все новые поручения для молодого Геракла, Тафт возложил бремя доказательств на плечи Пола. Он отказал своему юному протеже в какой-либо помощи, пока тот не решит проблему возраста Колонны.

Трудно, почти невозможно, объяснить, как сумел начинающий исследователь устоять перед логикой фактов. Силу и вдохновение Пол нашел не только в брошенном ему вызове, но и в самом Тафте: отвергая предлагаемую им интерпретацию «Гипнеротомахии», он взялся за работу со свойственным наставнику упорством. Если мой отец больше полагался на вдохновение и интуицию, ведя поиски в таких экзотических местах, как монастыри и папские библиотеки, то Пол взял на вооружение подход Тафта. Для него не было скучных книг и неинтересных источников. Прежде всего он взялся за Принстонскую библиотеку. Подобно тому, как мальчишка, всю жизнь проведший на берегу озера, вдруг оказывается на берегу океана, Пол открыл для себя безбрежный книжный мир. Перед поступлением в колледж его собрание насчитывало едва ли шесть сотен книг. В Принстоне их число переваливало за шесть миллионов; в одной только Файрстоунской библиотеке общая длина книжных полок составляла более пятидесяти миль.

Было от чего прийти в уныние. Нарисованная моим отцом милая картина того, как он случайно наткнулся на важнейший документ, быстро потеряла свою привлекательность. Более того, реальный объем задачи, вероятно, породил в нем неуверенность и посеял сомнения: что, если его гений на самом деле всего лишь провинциальный талант, тусклая звездочка в темном уголке неба? Признание старших товарищей, вера профессоров в его почти мессианскую роль не значили для него почти ничего без прогресса на пути постижения «Гипнеротомахии».

Все изменилось летом, во время поездки в Италию. Пол открыл для себя тексты итальянских ученых, разобраться в которых помог четырехлетний опыт изучения латыни. Знакомясь с одной известной итальянской биографией венецианского Самозванца, он узнал, что некоторые элементы «Гипнеротомахии» были позаимствованы из книги под названием «Корнукопия», изданной в 1489 году. В жизни Самозванца эта деталь не значила, как казалось, ровным счетом ничего, но имела куда большее значение для человека, верившего в авторство римского Франческо Колонны. Что бы ни утверждал сам Колонна, Пол имел теперь доказательство того, что «Гипнеротомахия» была закончена после 1489 года. А к тому времени римскому Колонне исполнилось уже по меньшей мере тридцать шесть. Пол еще не знал, зачем итальянцу понадобилось вводить читателей в заблуждение относительно времени написания книги, но в любом случае он ответил на брошенный Тафтом вызов. Так или иначе, он вступил в мир моего отца.

Пришедшая вместе с успехом уверенность окрылила его. Вооруженный четырьмя языками (пятый, английский, мог принести пользу только при работе со второстепенными источниками) и обширным знанием жизни и эпохи Колонны, Пол набросился на сам текст. С каждым днем он отдавал проекту все больше и больше времени, воспринимая «Гипнеротомахию» с позиций, к сожалению, слишком хорошо мне знакомых: человека, для которого книга — поле битвы, ристалище, место схватки двух умов, поединок, победителю которого достается все. Влияние Винсента Тафта, почти не ощущавшееся в месяцы перед поездкой, дало о себе знать. По мере того как интерес к книге перерастал в манию одержимости, в жизни Пола все более доминирующее положение стали занимать Тафт и Стайн. Думаю, они могли бы завладеть им полностью, если бы не вмешательство одного человека.

Этим человеком был Франческо Колонна, и его книга оказалась вовсе не легким орешком, на что, возможно, надеялся Пол. Как ни напрягал он свой умственный мускул, гора не поддавалась. Работа замедлилась, а тем временем осень сменилась сумрачной зимой. Пол стал раздражительным, скорым на резкие, язвительные замечания, в его манерах появилась явно позаимствованная у Тафта грубость. В «Плюще», как рассказывал Джил, обложившийся книгами, одинокий, ни с кем не разговаривающий отшельник постепенно превращался в объект для шуток. Наблюдая за тем, как тает его уверенность, я часто вспоминал отца, однажды сравнившего «Гипнеротомахию» с сиреной, сладкоголосой соблазнительницей с далекого берега, цепкой и жестокой собственницей в реальности. Ухаживать за такой означало рисковать жизнью.

Пришла весна; девушки в обтягивающих топах перебрасывались фрисби у нас под окном, ветки деревьев облепили цветы и птицы, на корте запрыгали теннисные мячи, а Пол все сидел в своей комнате, один, за закрытыми жалюзи, за запертой на замок дверью, на ручке которой болталось его послание миру — «НЕ БЕСПОКОИТЬ!». Все то, что нравилось мне — запахи и звуки, ощущение нетерпения, пришедшее после долгой, потраченной на книги зимы, — казалось ему лишним, пустым и ненужным. Я и сам превращался для него в пустое и ненужное, то, что отвлекает и раздражает. Все, что он говорил мне, походило на сухое сообщение о погоде в какой-то далекой и чужой стране. Мы почти не общались.

Изменило его только лето. В начале сентября, после трех месяцев в обезлюдевшем кампусе, Пол радостно встретил нас всех, и мы вдруг обнаружили, что он снова готов отложить работу ради друзей, с удовольствием тратит время на пустяки и меньше зациклен на прошлом. В первые месяцы того семестра мы переживали ренессанс нашей дружбы. Он легко избавлялся от старожилов «Плюща», глядевших ему в рот с надеждой услышать что-то совершенно возмутительное; он проводил меньше времени с Тафтом и Стайном; в нем проснулся вкус к еде и прогулкам; он даже нашел что-то смешное в том, как выполняют свою работу мусорщики, являвшиеся под наши окна ровно в семь утра каждый четверг. Мне казалось, что Пол стал лучше. Более того, я думал, что он переродился.

И только когда Пол пришел ко мне однажды поздним октябрьским вечером, после окончания осенних экзаменов, я понял, что нас объединяет еще одно: оба предмета наших исследований хотя и мертвы; но упорно не желают оставаться погребенными.

— Я хочу, чтобы ты поработал со мной над «Гипнеротомахией». Есть ли на свете что-то, что может изменить твое решение? — спросил он, и по напряженному выражению его лица я понял — у него есть нечто важное.

— Нет.

Я ответил так отчасти потому, что действительно не хотел возвращаться к коварной книге, и отчасти потому, что хотел вынудить его поделиться со мной своим открытием.