Правительницы России

Места были безлюдные, пустые.

Только плескалась вода на бродах да тарахтели под колёсами бревенчатые настилы, мосты да гати через Проню, Сож, Волчас, Беседь, Суров, Ипуть и многие иные реки и речушки.

Приближался московский рубеж.

Когда засинела впереди речка Судость, а на другом её берегу стали видны маленькие ещё чёрные избёнки нелепого и грязного городишки Почепа, карету Глинского обогнала колымага Еропкина.

На мост через Судость царский пристав въехал первым: здесь начинались владения Василия Ивановича, Божьей милостью Великого князя всея Руси.

Михаил Львович хотел было крикнуть вознице, чтоб обошёл наглеца, но подумал — стоит ли? — и ничего не сказал, почувствовав, что болит голова и почему-то сильно клонит ко сну.

На следующее утро Еропкин явился к Глинскому чуть свет. При входе в дверь чуть склонил голову, сказал решительно:

— Пора собираться, князь.

— Куда это? — опешил Глинский.

— В Москву, к государю.

— Чего такой спех? — недоумённо спросил Глинский, и вопрос этот показался ему почему-то унизительным и постыдным, будто он у пристава чего попросил.

— Чай не в гости едешь, князь. Службу государеву едешь сполнять, — проговорил Еропкин таким тоном, каким выговаривает нерадивому недорослю строгий дядька.

— За князем Глинским служба не пропадёт! — задиристо, по-мальчишески выкрикнул Михаил Львович.

— Где ни жить — не миновать служить, — нехорошо улыбнувшись, негромко проговорил Еропкин и ушёл.

«Что это он сказал? — подумал Михаил Львович. Что значит? «Где ни жить — не миновать служить?»

«Ах сучий сын, ах шельмец! Это он мне презрение своё высказал: раньше-де полякам служил, а теперь и нам послужишь, тебе-де перевёртышу — всё едино. Доеду до государя, — молча бушевал Михаил Львович, — я тебя, Федец, гнида ты этакая, враз сотру! Поглядим тогда, где ты и кому после этого служить будешь!»

Выехали вскорости. Карета Глинского катилась впереди всех. Государев пристав ехал следом, вперёд не высовывался — понял, смерд, своё место.

А может, добившись своего, успокоился?

Девять дней обе армии стояли друг против друга, переругиваясь, перестреливаясь, чиня одна другой мелкие шкоды и пакости. 22 июля в московском стане заворошились: стали гасить костры, снимать с кольев шатры, мазать тележные оси дёгтем. Под улюлюканье и свист поляков и литовцев, огрызаясь и перебраниваясь, уходило на восток московское войско. Позади всех, понурив голову, ехал князь Андрей Дрозд.

Как только выехали из Почепа и покатили по нескончаемым просторам Русской земли, Глинский всё чаще выглядывал то в одно оконце, то в другое: смотрел с любопытством, что за страна такая — Московия? Но, не проехав и одного дня, понял, что земля эта точно такая же, как и его родная Белая Русь, как Русь Малая, как Русь Чёрная. Речь была немного иной, избы да одёжа на мужиках и бабах чуть разнилась от мест днепровских или неманских, а так — всё едино.

На второй день снова забился Михаил Львович в угол, ехал, неотрывно думая о том, что ждёт его в Москве, как встретит его князь Василий, в какую службу определит, какие волости в кормление даст и даст ли?

Ехал, вспоминая всё, что довелось слышать о самом князе Василии, об отце его, о матери, о братьях, сёстрах, о жене и о ближних его слугах...

Сестру Василия Ивановича — литовскую великую княгиню Елену Ивановну — Глинский знал хорошо, она долгие годы была дружна с ним, потому что её муж, Александр Казимирович, любил Михаила Львовича и сам был близок с ним и откровенен, и даже, кажется, искренне любил его, что редко случается с венценосцами, ибо народная мудрость гласит: «Царь да нищий — без товарищей», а тут как будто выходило не по пословице.

От самого Александра Казимировича, от королевы Елены, от многочисленных русских, приезжающих в Литву из Москвы, знал Михаил Львович многое такое, чего другие не знали.

И так как с малых лет пришлось ему долго скитаться от одного королевского двора к другому, жизнь выработала в нём множество качеств, превратив его ещё в юности в ловкого и многоопытного царедворца: у него была прекрасная память на лица, на разговоры, ничего не значащие для другого, но для придворного составляющие смысл и суть его жизни. Он был обходителен, умён, всё схватывал на лету, из тени намёка мог сразу же соткать многокрасочную и верную картину до этого неясных и запутанных отношений.

Глинский с юных лет придавал небольшое значение вопросам веры и религии, а с возрастом и вовсе перестал интересоваться поповской белибердой — будь то более учёные католические патеры или же редко когда грамотные православные служители Божии. В юности он действительно принял католичество, отказавшись от веры своих предков, но и тогда уже сделал это не в поисках истины, а просто потому что страны, в которых он в то время жил, и правители этих стран считали бы его совсем за своего.

Глинский верил, что всё происходящее на земле творится волею, руками и умом живущих на ней. Он верил в то, что судьбами людей повелевают сильные мира сего: цари и ханы, короли и герцоги. И чем выше над другими стоит человек, тем большее влияние оказывает он на жизни и судьбы других людей, на счастье и несчастье подданных.

Себя он причислял именно к таким людям, но понимал, что есть и ещё более могущественные, чем он.

А собственные успехи и неудачи сильных мира сего зависят от того, кто из правителей окажется более могущественным. И на чьей стороне окажется больше войск и денег, тот и будет в конечном счёте победителем.

Он сознавал, что отдельные сражения иногда может выиграть и тот, кто слабее, но удачливее, опытнее, смелее своего противника. Однако же большую войну всё-таки выигрывает сильнейший. И своё поражение он объяснял тем, что его не поддержали ни крымский хан, ни гроссмейстер Тевтонского ордена, а царь Московский хотя и вывел свои войска в подмогу ему, но воеводы Василия Ивановича — то ли по его царскому указу, то ли по собственному нерадению — действовали вяло, нерешительно и уж никак не во всю силу.

Глинский понимал, что эту маленькую войну он проиграл. Однако престолы не добываются в маленьких войнах. Его ждала великая брань, и уж её-то Михаил Львович решил выиграть у Сигизмунда во что бы то ни стало.

Да и что ему оставалось?

Всё, чем он владел — его города и замки, деревни и холопы, — оказалось под властью Сигизмунда. Сегодня он был ещё богат, но насколько хватит ему захваченного с собою золота?

Ведь не один он ехал в Москву — едва не три сотни ртов вёз с собою, да сколько ещё прибежит следом, как двинутся с литовского рубежа на восток московские воеводы?

И потому два дела представлялись ему наиважнейшими: сначала получить в кормление какой-никакой городишко с тянущимися к нему деревеньками, а вслед за тем начинать великую работу по собиранию сил против Сигизмунда, натравливая на него хоть татар, хоть турок, хоть немцев и не гнушаясь никакими союзами — хотя бы и с самим Сатаной.

И снова всё выходило так, что главной фигурой в этой игре становился великий князь Василий: от него зависело — получит ли Михаил Львович землицу и людишек, благосклонно ли отнесётся к его затее окружить Литву и Польшу кольцом врагов.