Право на пиво

Белые руки коснулись заиндевелых мужицких плеч, и пропасть бы тут летописцу Лаврину с концами, если б мавка вдруг не изменилась в красивом лице и не отскочила назад, как-то неуклюже для нечистой силы.

— Ай! — взвизгнула она — визжать, оказывается, умела не хуже, чем выть. — Это что?!

— Где? — рассудительно спросил Лаврин, приходя в себя.

— Вот! Ты! Ты кто такой?!

— Я?.. Лаврин-летописец… сказания собираю… пришел вот глянуть на мавку…

— Я спрашиваю — ты кто такой?! Чьих рук творение?!

— Божеских, — совсем уж растерялся Лаврин.

— Врешь! — пискнула мавка. — Не человек ты! Людского духу от тебя не чую! Говори, кто такой!

— Как не человек?! — опешил летописец. — А кто ж я, по твоему?!

— Почем мне знать? Может, ты нежить какая!

— Сама ты нежить! — обиделся Лаврин. — Чего ты меня боишься тогда, ты ведь тоже от черта?

— А вдруг ты упырь! Ай! Не подходи! — мавка юркнула назад в осоку и присела, только испуганные глаза блестели среди травы. Ларвину стало неловко — ни за что ни про что напугал девушку.

— Да живой я, — успокаивающе сказал он.

— Как живой, если духу людского нет? Не буду я любиться с нежитью!

— Что значит — духу людского нет?

— А нет! Все мужики-человеки, что ко мне приходят, одинаково пахнут. Пряно так, духмяно, хмельно… А ты нет! Ты незнамо как пахнешь. Не подходи!

— Да я… — Лаврин едва не плакал. Хороша ведь девка, как маковка, и гребень не просила, и любить хотела — вишь, запах ей не понравился! Нежная какая!

Хотя… что-то кольнуло Лаврина изнутри — так всегда бывало, когда ему на ум особенно хорошая мысль соизволивала заявиться.

— Погоди-ка! — ахнул он. — Дух, говоришь, людской да от всех одинаковый? Пряный да хмельной?

— Кисло-сладкий, — жалобно уточнила мавка из осоки.

— Так это ж пиво! — хлопнул себя по лбу Лаврин. — Они ж все надираются для смелости, прежде чем к мавкам тащиться! А ты, бедняга, небось дальше своей оболони нигде и не бывала?

— Не бывала, — застенчиво подтвердила мавка. Лаврин вздохнул.

— Ну а что, коли запахло б от меня людским духом, взяла бы мой гребешок? — многозначительно спросил он. Мавка совсем засмущалась, даже глазенки потупила — блестеть перестали. Молвила тихонько:

— Взяла бы… только ты ж нежить… чур меня…

— Сама нежить, — беззлобно повторил Лаврин. — Жди меня, девица, скоро вернусь.

И, насвистывая, бодро зашагал к тракту.

— Сто девяносто пять, сто девяносто шесть, сто девяносто семь, — подвел черту Федот-корчмарь. — Трех монет для ровного счета не хватает.

— И то неплохо, — сказал Яшка-пивовар, любовно сгребая свою долю в кошель. — Прибыльный выдался месячишко. Хоть и народу было мало.

— Да уж. Все пиво твое, Яшка. Ох и славное пиво…

— Не только оно, не только, — посмеиваясь, ответил тот. — Мавке спасибо скажи — пили б они, коли не она…

— А кто его знает, — корчмарь пожал плечами. — Может, и пили бы, а может, и не пили. Тут дело такое — может, просто пиво хорошее, а может, действует…

— Никак ведь не узнать, — вздохнул Яшка и, успокаиваясь, потряс монетами. — Звук-то сладостный…

— А то… — ухмыльнулся Федот, и тут в корчму вошел давишний летописец. Глаза у него блестели так, как обычно блестели глаза у тех, кто забегал в корчму с оболони.

— Пива! — гаркнул он.

— Ах, чудоньки! — всплеснул руками Федот. — Созрели, милостивый государь? А мы уж и не чаяли! Ну как, видели мавку?

— Пива! — угрожающе повторил летописец, и Яшка сунул ему полную кружку. Мужик выдул залпом, даром что щупленький на вид, смахнул с губ пену, рыгнул.

— Чудное пиво, — пробормотал он, кажется, о чем-то своем, — дивное пиво… эх, мавка… подумать только…

— Еще? — услужливо осведомился Яшка.

— Еще!

Было потом «еще» и «еще», раза четыре.

— Хватит, — внезапно протрезвел летописец. — Сколько с меня?

— Три монетки всего-то, милостивый государь.

— Живодеры. Дорога ты, мавкина благость… — проворчал тот, отсчитывая требуемое. Его уже пошатывало — с непривычки, видать. До двери он как-то добрался, ну а дальше — только молиться за него.

— Сто девяносто восемь, сто девяносто девять, двести, — удовлетворенно пересчитал Федот и бросил одну монету Яшке. — Лови.

— А чего одна только?..

— Про Ксеньку не забудь.

— А-а…

— Вот тебе и «а-а». Иди лучше, деньги спрячь, а то опять спьяну потеряешь.

— Да когда это я спьяну деньги терял?

— Прошлой весной. Запамятовал уже?

Корчма была пуста, карман — полон, а корчмарь с пивоваром — довольны сверх меры. Потому когда через четверть часа в закрытую на ночь дверь настойчиво постучали, не покрыли припозднившегося бранью, а любезно отворили.

— Заходи, Ксенька, обогрейся, — радушно сказал Федот. — Я уж и беспокоиться стал.

Голая девка неземной красоты заскочила в избу, дрожа от холода, лязгнула зубами.

— Холодрыга! — пожаловалась она. — Дайте хоть срам прикрыть, ироды! А вы тоже хороши — двух подряд посылать!

— Вот, Ксенечка, держи, — подоспевший Яшка, ухмыляясь, накинул на точеные девичьи плечи тулуп. Девушка подбежала к огню, плюхнулась на скамью, подобрала под себя пиво босые ноги и принялась энергично вытряхивать водоросли их распущенных волос.

— Что, замучил тебя летописец? — участливо спросил Федот.

— Какое там? — фыркнула Ксенька. — Я ждала, ждала, в осоке сидела, вся издрожалась. А он приперся, улыбнулся глупо — и рожей в тину. Дрыхнет лежит! Ну, я его на спину перевернула, чтоб не задохнулся, и домой.

— Добрая душа, — хмыкнул Яшка.

— Оно и лучше — проснется, решит, что я болезнь сонную на него напустила.

— Ну дык, как всегда…

— А ты не ухмыляйся, Яшка, налей лучше девице, — посуровел Федот. — Работает, бедняжка, не покладая… ничего не покладая. И все на холоде, пока мы с тобой пивком отогреваемся.

— Что хотите делайте, а больше не пойду, — стуча зубами и кутаясь в тулуп, сказала мавка. В тепле хорошенькое девичье личико разрумянилось, и за утопленницу ее теперь можно было принять разве что с нешуточного перепою, как оно, впрочем, чаще всего и случалось. — Осень на дворе! Вас бы заставить голышом в оболони по ночам сидеть.