Право выбора

— Ну, ну!

Все еще не понимаю, к чему он клонит. Во всяком случае, тон настораживает.

— Начну с того, что в течение ряда лет я самым бессовестным образом обманывал всех окружающих. Еще со школьной скамьи. Но прежде всего несколько слов о моей семье. Отца моего, математика Ардашина, вы знали. Милый человек. Мы, братья и сестры, называли его вьючным ослом. Он нас — ленивыми скотами, недоумками. Но мы были во сто крат умнее его: мы заставляли его работать на себя. Чадолюбивый отец, он в своем стремлении продвинуть нас в самостоятельную жизнь предпринимал все возможное и невозможное. Мы лежали, жирели и ничего не хотели делать. Мы сговорились: лучше сдохнуть, но не ходить, например, в магазин за продуктами. Это унижало нас. В ресторан — другое дело! Дома за его широкой спиной нам было неплохо. Он таскал с рынка сумки с продуктами, белье в прачечную, чистил нам обувь, так как мы росли неряхами,-натирал полы, делал за нас домашние уроки, следил, чтобы мы гуляли на свежем воздухе не меньше четырех часов, хорошо ели и всегда имели карманные деньги, выцарапывал для нас путевки на юг, поил, кормил и одевал целую ораву, заводил знакомства в институтах, чтобы при случае впихнуть нас туда. Из меня он задумал сделать вундеркинда. Он вбивал в мою тупую голову великие математические истины, но они отскакивали от меня как от стенки горох. Он решил какое-то уравнение, над которым человечество билось триста лет, и честь открытия приписал мне. Мое имя появилось в журналах и газетах, меня осаждали корреспонденты. Я молол им всякий вздор. Разумеется, на всех заочных конкурсах я выходил победителем. Даже в институте, где я учился весьма посредственно, меня оберегали, лелеяли. Я распустил слух, будто решаю вопрос о регулярности пространственной формы выпуклых поверхностей в пространстве Лобачевского. Тряс перед носом профессоров рукописью — это была незавершенная работа отца, над которой он трудился всю жизнь. И все списывалось за счет моей самоуглубленности. А на самом деле на экзаменах я хлопал глазами, а профессор из жалости ставил пятерку. Ведь считалось, что именно я, а не кто другой решил то самое уравнение, мое имя уже вписано и что от меня можно ждать всяких неожиданностей. Но я никого больше не порадовал. Я напоминал медведя, которого заставили заниматься электроникой. Нам казалось, что «вьючному ослу» износа не будет. А он взял да умер от инфаркта. Тащил сумку из магазина, споткнулся да больше и не поднялся. Все наше жалкое имущество мы пустили по ветру, денежки проели. Кто пошел в маляры, кто в слесаря. А я уже был определен в науку. Позже я часто вспоминал те счастливые минуты, когда меня окружали корреспонденты и когда не нужно было думать о хлебе насущном. Если вначале казалось, что отец поступал с нами благородно, то потом понял, как он обокрал нас, а меня особенно. Посадил не на ту орбиту. Он отучил нас думать, заботиться о себе и тем самым сделал нашу жизнь после своего ухода невыносимо тяжкой, бессмысленной.

Теперь вы поймете, почему мне хотелось снова взлететь. О завершении работы отца нечего было и думать. Тут с моими телячьими мозгами ничего не сделаешь. Работа и сейчас лежит в столе. Могу подарить. Я долго поджидал случая. И случай не обошел меня.

Бочаров… Вот на кого смотрел я с вожделением, так как сразу понял, что столкнулся с человеком незаурядным, может быть даже гениальным.

— Вы обокрали его?..

— Нет, доктор. Мы обокрали его вместе с вами. Перед отъездом на похороны отца Бочаров изложил мне свой принцип, передал бумаги. Он очень торопился. Лишь успел крикнуть: «Коростылев во всем разберется!» Искус был слишком велик. Ведь не мог же я предполагать, что он заедет к Вишнякову… А теперь, наверное, помчался к Подымахову, чтобы уличить нас в воровстве. Принцип «Коростылева — Ардашина»… Я проделал маленький фокус над Кокониным. Он проглотил приманку с крючком…

Чувствую, как мое лицо наливается кровью. Душат ярость и омерзение.

— Да как вы смели, негодяй?!..

Он отшатывается. Хочется схватить подлеца за горло и трясти, трясти до изнеможения. Наверное, вид у меня ужасный. Ардашин вскакивает, пятится до порога и скрывается за дверью. Грязная гадина… Все это чудовищно, не умещается в голове.

Врываюсь в кабинет Подымахова. Сбивчиво рассказываю всю отвратительную историю. Он сует мне в руки стакан с водой.

— Успокойтесь, Алексей Антонович. Сейчас же вызову Бочарова. Ваша репутация нисколько не пострадает. Впрочем, речь идет не о репутации.

Да, да, при чем здесь репутация?.. Пятно на весь институт. Какой повод для всяких толков!.. Цапкин возликует.

Бочаров непринужденно здоровается с Подымаховым и со мной, будто и не встречались всего час тому назад.

Только сейчас замечаю, как он осунулся и похудел. Лицо до черноты обожжено морозом. Подымахов — человек резкий и прямой. Сразу же берет быка за рога.

— Расскажите, как вас обокрали. Я имею в виду ваш принцип регулирования установки.

Бочаров усмехается:

— Вы преувеличиваете, Арсений Петрович. Меня никто не обкрадывал, да и не мог обокрасть. Принцип — коллективное творчество. Он не принадлежит мне.

— А кому же он принадлежит?

Но Бочаров словно не слышит вопроса.

— Я познакомился с расчетами доктора Коростылева, — говорит он. — Они проведены блестяще. Снимаю перед вами шляпу, Алексей Антонович, и приношу извинения за глупую выходку в вашем кабинете. Я рассердился на Ардашина за беспардонность.

— И надавали ему по физиономии!..

— Не сдержался, Арсений Петрович. Нервишки расшатались.

— Нервишки нужно сдерживать, молодой человек. Этак если мы будем колошматить друг друга…

— Виноват. Исправлюсь.

— Значит, вы не претендуете на авторство?

— Нет. Не претендую.

Подымахов покачивает головой:

— Ну хорошо. Принцип — коллективное творчество. Но я вижу пока лишь Коростылева, который в самом деле хорошо обосновал идею. А где же остальные?

— Назовем изобретение «Принципом Коростылева». Тут уж я взрываюсь:

— Может быть, следовало бы посоветоваться со мной?! Я никаких принципов не открывал и считаю ваша слова, Бочаров, бестактностью.

— Простите. Я меньше всего хотел вас обидеть.

Подымахов теряет терпение.

— Тут что-то не так. В конце концов, не в названии дело. Если у изобретения не находится авторов, будем считать его результатом работы вашей группы. Во всем следует еще разобраться. Мне ясно одно: Ардашин совершил весьма неблаговидный поступок, опозорил нас. Что вы предлагаете?

Все еще дрожу от возбуждения.

— Изгнать из института с соответствующей характеристикой! Таким не место в научной среде…

— А вы, Бочаров?

Бочаров хмурится.

— Да ну его к лешему, Ардашина! А как вы будете писать характеристику? Обокрал? Кого? Я ведь на авторство не претендую, и Алексей Антонович не претендует.

— Ну и как, по-вашему?

— Оставить.

— Вора?

— Мелкого честолюбца. Посудите сами: спихнем в другое учреждение. Ну, а в том, другом учреждении чем провинились, чтобы нянчиться с этаким сокровищем? Мы Ардашина породили, мы и обязаны возиться с ним. Спихнуть-то легче всего. Вот я был в Сибири. Сильнейшие комсомольские организации столичных городов отправляют всяких там тунеядцев к нам в Сибирь, где организации не так уж многочисленны. Дескать, мы не воспитали, воспитывайте вы. Парадокс получается. Что-то подобное может выйти и с Ардашиным.

Подымахов смеется. Видно, доволен.

— Ладно. Оставим пока. Разберемся. У нас достаточно мер, чтобы воспитать свихнувшегося молодого человека. А теперь пойдем на «территорию». А вы, Бочаров, орешек!..

11

В минуты печали, в минуты житейских потрясений я возвращаюсь к своей «теории». О ней не знает ни один человек на свете. Я мог бы давно опубликовать свою «теорию», и не исключено — мир обогатился бы еще одной «сумасшедшей» идеей. Возможно даже, меня поставили бы рядом с великими, занесли во все справочники и учебники, а со временем установили-памятник у подъезда нашего института. Впрочем, ученым почему-то редко ставят памятники. Все площади и привокзальные скверы заняты поэтами и писателями. Инженеры, химики, строители тоже почему-то не в чести. Сперва ставили памятники царям и полководцам. Их вытеснили поэты. Настанет день, когда на смену поэтам придут ученые и философы. А возможно, совсем не будут ставить памятников. Ведь обходится же как-то Шекспир… У каждой эпохи свое. Цапкин, увидев мой памятник, всплеснул бы руками: «Выполз-таки! А в башке-то — не бронза, не гранит, а битый кирпич. Гранит мы на личный гараж увели… Каждый укомплектовывает свое железобетонное гнездышко…» А я стоял бы молча и даже не мог бы дать ему пинка.

Да, я не тороплюсь обнародовать свою «теорию», велика она или мала. Мне жаль с ней расставаться. Она скрашивает одиночество. Она убежище от всех треволнений. Если отдам ее людям, то больше ничего не останется лично для себя. Вот уже много лет я ищу свое «метагалактическое уравнение».

Идея зародилась давно, еще на фронте, где, казалось бы, не до высоких материй. Я тогда страшился погибнуть, не оставив после себя никакого следа. Ведь мог же Кибальчич!.. Я трудился с неистовством. Сущность работы очень далека от того, чем я занимаюсь сейчас. Жизнь была нужна не для себя, а для треклятой идеи. Я понимал, что в ней что-то есть. Грандиозное. По масштабности близкое к небесной механике Ньютона.

Там, под беспрестанным артиллерийским обстрелом, когда заснеженная земля дрожала как в лихорадке, я однажды осознал, что поле мирового тяготения пульсирует и то, что пульсация, а также резонанс, существующий между периодами обращения космических тел и систем, — очень существенные свойства реального пространства метагалактики. Каждая небесная система превращалась в своеобразный резонатор. Рассматривая эволюцию небесных тел, я понял, как в этой эволюции запечатлеваются волны времени различной длины и частоты.