Право выбора

Электричество, электрические машины всегда казались мне чем-то таинственным, непостижимым. Снова проснулся угасший было за последние годы интерес к технике. Но, по всей видимости, у меня не было «председателя» в голове, потому что из объяснений Бакаева я не понял ровным счетом ничего.

— Примечай: это масляный выключатель «ВМЭ-6». Служит для управления сетевым асинхронным двигателем преобразовательного агрегата. А вот трехполюсный разъединитель для отключения высоковольтных аппаратов от сети. Включать и выключать можно, когда нет нагрузки.

Я с уважением смотрел на загорелый лоб машиниста и думал, что никогда не постигну всю эту премудрость. Оказывается, в управлении приводами механизмов поворота и хода установлены контакторы типа «КПМ-401», рассчитанные на часовой ток в четыреста ампер!

— Быка убить можно. Доходит?

То, что можно запросто убить быка, понял, остальное так и не дошло до сознания.

— Ничего, со временем разберешься, — подбадривал Бакаев, — да и не обязательно все знать. Если потребуется, без нас обойдутся. Техники за это зарплату получают. А нам — норму подай!

Если при первом знакомстве наш бригадир показался мне суровым человеком, то теперь мнение изменилось: он не лишен был добродушия и определенной чуткости по отношению к нам, молодым рабочим.

Мы осмотрели все механизмы, двигатели и генераторы, вылезли из кузова и занялись ковшом. Ковш… что может быть проще? Но в экскаваторе все просто и все сложно. Ковш мы проверяли особенно тщательно. Как я узнал, верхняя передняя стенка ковша отлита из высокомарганцовистой стали. Она была снабжена пятью съемными зубьями из такого же металла. Задняя и боковые стенки отлиты из углеродистой стали и соединены с передней вваренными пробками большого диаметра. Днище открывалось при помощи специального механизма с электромотором, расположенного на стреле. Мы проверили крепление зубьев, днище ковша и его засов. Потом перешли к напорному механизму, обследовали гусеницы, опорную раму, ведущие и опорные катки, по ходу подтягивали болты и гайки.

Бакаев расписался в вахтенном журнале. Смена была принята. В забой подали состав, но уже не вагоны Министерства путей сообщения, а рудничные думпкары.

— Пошли со мной, — пригласил Бакаев, — посмотришь… Только не болтай под руку.

Я схватился за поручни и вскочил в кабину. Бакаев уселся за рычаги. Лицо его будто окаменело, полоски выгоревших бровей изломались. Сейчас машинист был отрешен от всего. Жилистые руки, очень подвижные, жили своей самостоятельной жизнью. И уже не было Бакаева, сухощавого, костлявого человека, был только экскаватор, натужно воющий, вибрирующий всем корпусом. Резкий рывок — и лавина темно-красной породы грохнулась в самый центр думпкара. Разворот стрелы — и снова ковш ложится у основания забоя.

Можно было без конца следить за полетом стрелы, за каждым движением машиниста. Это как бесконечный бег морских волн…

Всю смену я не вылезал из кабины. Иногда Бакаев доверял рукоятки, и под его присмотром я робко и еще неумело производил все нехитрые манипуляции.

— А из тебя толк получится, — сказал он после смены. — Только не робей, не робей… Все делаешь правильно, ничего не забыл.

Машинист говорил правду. Я в самом деле ничего не забыл, и лишь внутренняя несобранность, непонятная растерянность мешали мне работать так же, как Бакаев. Я был радостно взволнован. Да, пожалуй, для начала не так уж плохо…

6

Вечером я встретил человека, которого знавал когда-то близко, — взрывника Киприяна Виноградова.

— Да никак ты? — удивился он.

Мы пожали друг другу руки. Киприян был все такой же красивый, синеглазый. Но сейчас передо мною стоял широкоплечий, степенный мужчина. На висках пробивалась седина, взгляд был мягкий, ласковый. А тогда, помню, Кипря казался мне суровым, неприступным, парнем себе на уме.

— Вот Настя-то обрадуется! — сказал он. — Мы часто тебя поминали.

— Какая Настя?

— Да женка моя. Забыл разве? Настя Куржей. А теперь она Виноградова. По мне, значит. Пойдем к нам! А с Константином Васильевичем Глущаковым видался?

— А где он?

— Да на нашем же уступе. Ну, еще повидаешься. А сейчас — ко мне.

И мы направились в Березовый кут.

Встретила нас Настя. Завидев меня, она неизвестно почему растерялась, зарделась, пригласила негромко:

— Проходите. Милости просим…

Я невольно залюбовался свежей, дородной женщиной. Глаза все такие же горячие, беспокойные, шея белая, а волосы на голове уложены корзиночкой. Она пропустила нас в дом. На полу, устланном дорожкой, возились ребятишки — девочка лет восьми и мальчик лет пяти.

— А ну-ка, дети, марш на улицу! — прикрикнул на них Киприян. Малышей как ветром сдуло. А я пожалел, что в карманах не оказалось гостинцев.

Здесь было чисто и опрятно, как только бывает в русских избах. Ослепительно белые наволочки и салфетки. На тумбочке приемник с проигрывателем. Гардероб в полстены. Над диваном большой ковер. В углу стояла кадка с фикусом. Половицы гладкие, как обеденный стол. И сразу стало неловко за свой пыльный комбинезон и сапоги, оставляющие следы.

— Проходи, чего там! — подтолкнул Киприян.

Хозяин умылся, переоделся. А пока хозяйка подавала на стол, я разглядывал картины. Их было много, как в галерее, некоторые поражали точностью деталей. Вот тайга. Это именно сибирская тайга с ее буреломом, холодными тускловатыми красками. Сизо-зеленое безмолвие…

Заметив, что я заинтересовался видами, Кипря смущенно произнес:

— Баловался в молодости. По спопутности. Сейчас все некогда.

— Вот никогда не подозревал, что ты художник!

— Какой уж там художник! — махнул он рукой. — Баловство одно. Людей так и не научился рисовать. Настоящие картины бы поглядеть, в Эрмитаже или Третьяковской галерее. Небось бывал?

— В Третьяковке бывал. Правда, давно.

— А Дрезденскую видал?

К своему стыду, пришлось сознаться, что на эту выставку так и не сходил, хотя билеты были.

— Эх ты, паря! — с укоризной проговорил Киприян. — Да я за такое дело полжизни отдал бы! Этакое счастье может выпасть один раз на роду. Настоящего Рубенса, Рембрандта, Рафаэля увидеть!..

Пообедали молча. Затем снова заговорили об искусстве, о Москве. Я совсем недавно приехал из Москвы, и на меня смотрели как на существо особое, редкое в здешних краях: ведь я видел собственными глазами все то, о чем пишут в книжках и журналах. Пришлось рассказать и об университете на Ленинских горах, о ГУМе, о театрах, о широкоэкранном кино — о вещах обыденных, ставших привычными. Оказалось, что о Москве я не могу рассказать ничего интересного, никаких подробностей. Просто я ничего не знал, нигде не бывал. Правда, мне хорошо были известны театральные сплетни, анекдоты из жизни именитых писателей, знавал я в лицо и некоторых художников, был в курсе их семейных тайн. И весь этот нехитрый вздор мои собеседники слушали с открытыми ртами. Настя сидела напротив, подперев подбородок рукой. Неожиданно она спросила: