Предания вершин седых

— Ну вот, матушка Лалада, прими в своё лоно новую дочь: она сама к тебе пришла, а вернее, свалилась, — полушутливо, полусерьёзно молвила одна из жриц — та самая, к которой Леглит когда-то обращалась с вопросом о свадьбе.

Её рука мягко легла на макушку Леглит и окунула её в воду трижды.

— Повторяй за мной: принимаю в своё сердце свет Лалады...

— Принимаю... в своё сердце... уфф, свет Лалады, — эхом бормотала Леглит, всё ещё давясь от попавшей в горло воды.

— ...и открываю душу свою для любви, — закончила жрица.

— И открываю душу свою... кх-х... для любви, — кашлянула навья, ощущая тёплые мурашки по всему телу. Даже вылезать не хотелось — так уютно и хорошо ей стало в купели, хотя, признаться, и мокровато. — А ничего, славная водичка...

А Верховная Дева подытожила:

— Ну, вот и умница. Отныне можешь жить на Белогорской земле и брать в жёны ту, кому твоё сердце отдано. Совет да любовь!

Леглит с её помощью выкарабкалась на сушу. Вода лилась с неё ручейками, хлюпала в сапогах, мокрая одежда липла к телу, и за пределами горячей купели сразу стало зябко. Но сейчас важнее всего для неё была Зареока, к которой ещё не полностью вернулись силы, чтобы стоять на ногах. Её усадили на большой тёплый камень, напоили водой из священного источника, и жрица, совершавшая над Леглит обряд посвящения в дочери Лалады, спросила:

— Скажи, девица, та ли это лада, которой твоё сердце отдано?

Зареока, вскинув на навью смущённый, тёплый взор, пролепетала:

— Та самая...

Служительница Лалады обернулась к Леглит с тем же вопросом:

— А ты признаёшь ли в этой девице ту ладу, которая твоему сердцу мила?

— Сожри меня драмаук, если это не она, — отозвалась навья, от взгляда девушки вдруг охмелевшая, как от кувшинчика хлебной воды.

— Тогда жить вам в любви и согласии по закону Лалады, — сказала жрица. — Отныне суженые вы друг другу. Любите и берегите друг друга. Брачный союз заключать приходите сюда же в любое подходящее вам время. Мы будем рады соединить вас пред лицом Лалады и людей.

Яворица, поглядев на Владету, сказала:

— Ну что, съела? Вот, то-то же, матушка.

А та, хмурясь озадаченно, спросила:

— Так что ж за словечко-то было заветное? Неужто — Черешенка? Так ведь мы её и этак звали — не просыпалась она.

— Словечко — то самое, — кивнула старшая женщина-кошка. — Вот только произносить его ладе надлежало — той, что любит всем сердцем. Ну, — добавила она, посмотрев на Зареоку, а потом на Леглит, — счастья вам, детушки. А мне пора.

— Тётя Яворица, — встрепенулась Зареока. — Можно ведь тебя так звать?

— Можно, дитятко, — улыбнулась женщина-кошка.

— Ты ведь придёшь на нашу свадьбу? Я бы хотела тебя видеть, — робко пригласила девушка.

Та, склонившись, поцеловала её в лоб.

— Приду, дитятко, коли зовёшь. До встречи на празднике, милая.

А Леглит вдруг уколола догадка: а не та ли она кошка-вдова, что к Зареоке сваталась? Впрочем, теперь уж неважно. Теперь сердце навьи переполняло светлое, такое нужное, правильное счастье. То самое, без которого всё остальное — ничто.

Они перенеслись в дом Зареоки. Вымокшую до нитки Леглит переодели в сухое, а её одежду, шляпу и сапоги развесили у затопленной печки для скорейшей просушки. В доме висело чистейшее зеркало великолепной белогорской работы, украшенное самоцветами — таких произведений искусства Леглит даже в Нави не видела. В нём отражалась довольно нелепая особа — в белогорском подпоясанном кафтане и сапогах, худая и измождённая, с щетинистой головой. Последнюю прикрыла чёрная барашковая шапка: это Зареока, приподнявшись на цыпочки, водрузила убор.

— Отощала совсем, — прильнула она к плечу, совсем крошечная рядом с навьей. — Тебя же скоро ветром сдувать начнёт, родная...

— Кто бы говорил, худышка. На себя-то посмотри!.. — Леглит подцепила пальцем её подбородок, приподняла лицо к себе, нагнулась и поцеловала. — Вместе будем отъедаться.

Лёгонькие руки обвили её шею, а любимая губка, по которой она так изголодалась, очутилась в её полной власти. Целуясь, они сплелись в объятиях.

— Не уходи сегодня, — прошептала девушка, уткнувшись лбом и зажмурившись.

За все упущенные дни, полные каторжной работы и разлуки, Леглит сейчас обнимала её — жадно, осознанно, до последнего вздоха, нежнее матери, бережнее врача.

— Я с тобой, моя ягодка... Я никуда не ухожу, Черешенка.

Зареока всхлипнула, прильнула всем телом. Леглит, осушая поцелуями слезинки, шептала:

— Ну-ну... Что ты, радость моя... Я сегодня вся твоя, справятся там без меня.

— Я не о том, — открыв глаза, сказала девушка. — Я тебе не рассказывала о ладе... О первой ладе, которую я так и не увидела. Она горлицей прилетела проститься со мной. Душа её прилетела... Её убили на войне. Ты знаешь, я ведь вас, навиев, почти ненавидела за это... За то, что убили ладу. Но тебя ненавидеть не смогла.

Прижав её к себе, Леглит просто дышала её запахом, впитывала её тепло.

— У меня тоже есть прошлое, любимая. Была у меня когда-то лада...

— Она умерла? — вскинула Зареока влажные ресницы.

— Нет, она просто изначально не была моей, — дрогнув верхней губой, но сдержав жёсткий оскал, ответила Леглит. — Она осталась в Нави. Это было обречено кончиться ничем. Всё было впустую. Но я рада, что это кончилось. Это была лишь ученическая попытка... попытка любви. А ты научила меня любить по-настоящему. Я без тебя — мёртвый камень без души, без сердца. Ты вдохнула в меня жизнь и душу. Сегодня я присягнула на верность Лаладе, но настоящая моя богиня — это ты. Это ты сотворила меня такой, какова я сейчас.

Нахохлившись, как птенчик, и зажмурившись со счастливой улыбкой, Зареока прижалась, уткнулась и просто дышала на груди у Леглит. И прекраснее этого не существовало ничего на свете.

Это был самый лучший день — так казалось охмелевшей от нежности и счастья Леглит. Эвгирд и Хемильвит справлялись без неё, о работе думать не хотелось, а хотелось есть. В кои-то веки проснулся настоящий зверский голод, возвестив о себе бурчанием в животе, и Зареока рассмеялась.

— Как всегда, завтрак пропустила, про обед забыла.

— Нет, я завтракала, клянусь, — честно заверила её Леглит. — Но от обеда меня оторвали. Твоя матушка Владета сообщила, что с тобой случилась беда... Тут уж не до еды было.

— Ничего, сейчас всё возместим, — решительно заявила Зареока.

Матушку Душицу, которая недавно произвела на свет дитя, она прогнала с кухни:

— Матушка, всё, иди. Я сама накормлю ладу.

— Ладно, ладно, — добродушно согласилась та. — Хозяйничай тут сама. Я там тесто поставила — уж поспело.

Зареока достала со льда в погребе большую рыбину с ярко-розовым мясом. Она почистила её и разрезала на ломти, разложила на раскатанном тесте, сдобрила полукольцами лука, посыпала солью и душистыми травами, накрыла сверху тягучей, мягкой лепёшкой, защипала края, обмазала яйцом. Посадив пирог в печь, она отряхнула руки от муки и улыбнулась навье. Той вспомнилось «уравнение любви»: любить = кормить.