ПРЕДАТЕЛЬ ПАМЯТИ
Шрифт:
Такова моя память, и я ничего не могу с этим поделать.
«Разумеется. Но для того чтобы стимулировать ассоциативное мышление, человек должен создать такую ментальную обстановку, где мозг сможет свободно парить. Вот почему нужно успокоиться, отдохнуть, найти удобное место, где никто не помешает записывать мысли и воспоминания. Активное расследование смерти вашей сестры и последующего суда…»
Да как я могу думать о чем-то другом, когда мой мозг переполнен этим? Нельзя же просто вытряхнуть из головы все мысли, нельзя взять и забыть что-то, чтобы задуматься о чем-то другом. Ее убили, доктор Роуз. А я забыл о том, что ее убили. Господи, я забыл даже о том, что она вообще существовала! И теперь эта мысль преследует меня. Не в моей власти отбросить ее. И это
30
Ansiosamente (ит.) — беспокойно, тревожно; animato (um.) —оживленно, воодушевленно.
«А как же та синяя дверь, Гидеон? — напоминаете мне вы, по-прежнему воплощенное здравомыслие. — Учитывая, сколь важное место занимала эта дверь в вашем мыслительном процессе, не будет ли полезным уделить ей ваше внимание? Может, вам стоит задуматься и написать что-нибудь о ней, а не о том, что вам говорят другие?»
Нет, доктор Роуз. Та дверь — простите невольный каламбур — заперта.
«И все же почему бы вам не закрыть на несколько секунд глаза и не представить ее еще раз? — рекомендуете вы. — Почему бы вам не поместить ее в иной контекст, чем Уигмор-холл? Судя по тому, как вы описываете ее, это входная дверь, ведущая в дом или квартиру. А что, если она не имеет никакого отношения к Уигмор-холлу? Возможно, вам стоит подумать не о самой двери, а только о ее цвете. Возможно, значение имеет только наличие двух замков на двери вместо одного. Или важна только лампа над дверью, в которой воплотилась идея света вообще».
В вашем кабинете вместе с нами сидят Фрейд, Юнг и все прочие их сотоварищи… И — да, да, да, вы правы, доктор Роуз. Я — поле, готовое к уборке урожая.
3 ноября
Либби вернулась домой. После нашей размолвки в сквере прошло три дня, в течение которых я не видел и не слышал ее. Тишина в ее квартире была обвинением, она утверждала, что это я прогнал Либби своей трусостью и мономанией. Эта тишина заявляла, что моя мономания — лишь удобное прикрытие, за которым я прятался, чтобы не пришлось смотреть в лицо правде: я не смог сблизиться с Либби, я не сумел соединиться с человеческим существом, которое Всемогущий буквально положил мне на колени. Положил специально и исключительно для того, чтобы я попробовал установить с кем-то близкие отношения.
«Вот она, Гидеон, — провозгласила судьба, Бог или карма в тот день, когда я согласился сдать квартиру в подвальном этаже кудрявой посыльной, срочно нуждавшейся в убежище, где ее не нашел бы муж. — Вот она. Это твой шанс разрешить то, что мучило тебя со времени разрыва с Бет».
Но я позволил этому уникальному шансу на искупление проскользнуть между пальцев. Более того, я сделал все, что было в моих силах, чтобы этого шанса вообще не существовало. Потому что не найдется лучшего способа избежать интимного сближения с женщиной, чем разрушить собственную карьеру, давая себе, таким образом, безотлагательное дело, требующее приложения максимума усилий. У меня нет времени обсуждать наши отношения, Либби, дорогая. Нет времени размышлять об их неполноценности. Нет времени подумать, почему я могу обнимать твое нагое тело, чувствовать, как твои мягкие груди утыкаются мне в грудь, чувствовать, как холмик твоего лобка прижимается ко мне, и при этом не испытывать ничего, кроме жгучего унижения оттого, что ничего не испытываю. Нет времени вообще ни на что, все силы отданы этой мучительной, настоятельной, срочной проблеме с моей музыкой, Либби.
А может, мое обдумывание ситуации с Либби является ширмой, которая скрывает то, что представляет собой
та синяя дверь? Как мне во всем этом разобраться, боже мой?Когда Либби вернулась на Чалкот-сквер, она не постучала ко мне и не позвонила по телефону. Не заявила о своем прибытии ни ревом «судзуки» под окном, ни оглушительной поп-музыкой, несущейся из ее квартиры. О ее присутствии я догадался лишь по внезапному шуму в водопроводных трубах, спрятанных в стенах дома. Она принимала ванну.
После того как трубы стихли, я дал ей сорок минут дополнительного времени, после чего спустился по лестнице, вышел на улицу и преодолел несколько ступеней вниз ко входу в ее квартиру. Подняв руку, чтобы постучаться, я вдруг заколебался. Идея залатывания дыр в наших неопределенных отношениях неожиданно показалась мне никчемной. Я уже готов был развернуться и уйти, я уже почти произнес мысленно: «А пошло оно все к черту», что в моем лексиконе означает поджатый хвост и побег от трудностей. Но столь же внезапно, как приступ трусости, пришло осознание: я не хочу быть в ссоре с Либби. Все эти месяцы она была мне хорошим другом. Мне недоставало ее дружбы, и я хотел вернуть ее, если это еще возможно.
Сначала она не открыла мне дверь. Пришлось стучать еще несколько раз, и даже когда она соизволила наконец подойти к двери, то не открыла сразу, а спросила: «Кто там?» Как будто не знала, что, кроме меня, вряд ли кто заглянет к ней на Чалкот-сквер. Я решил проявить терпение. Она обижена на меня, говорил я себе. И имеет на это полное право, если рассудить по чести.
Когда она распахнула дверь, я стал говорить принятые в подобных случаях фразы: «Привет. Я беспокоился о тебе. Ты исчезла, и я…»
«Не ври», — услышал я в ответ, хотя в ее голосе не было враждебности. Она успела одеться, заметил я, причем оделась необычным для себя образом: в цветную юбку, развевающуюся на уровне икр, и черный облегающий свитер. На ее левой щиколотке поблескивала золотая цепочка, хотя Либби была босиком. Мне очень понравилось, как она выглядит.
«Это правда. Когда ты ушла, я подумал, что ты собираешься вернуться на работу. А потом, когда ты не вернулась… Я не знал, что и думать».
«Снова вранье», — сказала она.
Я сдержался, говоря себе, что я виноват и должен понести наказание.
«Можно мне войти?»
Она отступила от двери, каким-то незаметным, но абсолютно недвусмысленным телодвижением изобразив полное равнодушие — эквивалент пожатия плечами. Я вошел в квартиру и увидел, что она готовится обедать. На кофейном столике перед футоном, служившим ей в качестве дивана, были расставлены блюда, и их содержимое разительно отличалось от того, что она обычно ела (так же, как и сегодняшний наряд Либби разительно отличался от того, что она обычно носила): она поджарила курицу с брокколи и сделала салат из помидоров.
Я замялся: «Ты ешь? Извини. Наверное, мне стоит зайти попозже». Прозвучало это так формально, что я возненавидел себя.
Она сказала: «Да ничего страшного, если только ты не против, что я буду есть при тебе».
«Я не против. А ты не против, что я буду смотреть, как ты ешь?»
«Я не против».
Это была разведка боем. Мы с ней могли бы поговорить на самые разные темы, но при этом слишком многое являлось запретным.
«Прости за тот день, — сказал я. — За то, что случилось между мной и тобой. У меня сейчас тяжелый период в жизни. Ну, очевидно, ты уже в курсе. Но пока я не разобрался со своими проблемами, я ни с кем не смогу сойтись».
«А раньше мог?»
Меня этот вопрос поставил в тупик.
«Мог что?»
«Сойтись с кем-нибудь?» Либби подошла к дивану и уселась, подобрав под себя юбку. Это был необычайно женственный жест, совершенно ей несвойственный.
«Не знаю, как ответить на это честно и при этом быть честным с самим собой, — признался я. — Наверное, я должен сказать, что да, я мог сойтись с кем-то в прошлом и смогу сделать это вбудущем. Но правда состоит в том, что, возможно, это не так. То есть я никогда ни с кем не мог сойтись. И возможно, никогда не смогу. Это все, что я сейчас могу сказать».