Предатель

– Ушкин это пустое место! – проговорил он как о предмете беседы, обоим ясном. – Ордена, звания. Когда я разобрался, то понял, что писать не о ком. Ну, предатель! Так все предают. Вольно или нет. Но у этого пустого места есть связи. Прежде у студентов усадьбы воспитывали внутреннюю культуру и неприятие фальши в искусстве слова. Может, поэтому многие не раскрылись: их не научили лгать. Ушкин чужой здесь. Ему не хватает внутренней культуры. Он боится тех, кого считает талантливее себя. Старается их приблизить, чтобы потом раздавить. Парадокс: люди выбирают в свои вожди по своему интеллекту. Ефрейторы – Гитлер, семинаристы – Сталин, пехотные офицеры – Франко. Вы можете представить Эйнштейна канцлером Германии? Или Хемингуэя президентом Америки? И я – не могу. Наши институтские умники с этим Иудушкой Головлевым еще нахлебаются. А чем вас не устраивает судьба брата? – без перехода спросил бродяга.

– Он в некотором смысле оказался в вашей ситуации. В психушке.

Бродяга посмотрел на Аспинина, прищурившись и словно свысока.

– Понимаю, – сказал он и отглотнул. – Не знаю, то ли вы ждете от меня. Чего-то вы не договариваете. Во всяком случае, судя по интонации голоса, ваш брат не в такой уж жопе. Не хотите, не рассказывайте – ваше дело. Там меня не пытали. Если не считать пыткой галоперидол. Его дают месяц, а затем смотрят – помог ли? Каждое утро после него просыпаешься и думаешь: сошел с ума или нет? Мысленно себя ощупываешь. Выйду ли? Ведь срока нет. Там, как в тюряге, можно писать письма на волю. Так я строчки из себя выдавить не мог: кисель в башке. А у одного мужика, сам видел, от этой дряни началась болезнь Паркинсона. Что говорить! Ныне все знают, что при совке всех жалобщиков увозили в Казань. А там уже! Так что мне повезло – для них я оказался мелкая сошка. Но уверен: физическая боль или лекарства заставят любого отказаться от себя. А захотите ли вы вернуть себя себе, когда все закончится? И надо ли вам это? Вот вопрос! Я говорю лишь о себе. Так вот, там я узнал, что не способен жертвовать за творчество. Я сочинял из тщеславия, а не потому, что не мог не писать. Понимаете? И страдать за идею не способен. Большинство артистов, художников, писателей, – словом, людей творческих, – занимаются своим делом из тщеславия. Либо из-за денег. А настоящее творчество – это что-то другое. Когда никому не надо, а ты без этого – мертвец. Я прихожу сюда, вы правы, за жалостью. Высокая ли тут философия или трезвая оценка своих сил? Точнее – бессилия! Страх или желание просто радоваться каждому дню на этой скамейке? Не знаю! Мне незачем было возвращать себя себе. А вашего брата я близко не знал.

Он подождал, не спросит ли Аспинин еще чего-нибудь. Затем, сопя, свернул и уложил пакет с объедками в карман. Движения его стали деревянными. На солнцепеке бродяга опьянел мгновенно, словно по команде.

– Вот я тебя! – вдруг крикнул бомж мальчишке лет пяти: тот запустил камешком в голубей, клевавших крошки. Бабушка мальчика опасливо покосилась на двоих, и, выговаривая внуку, увела его. – В каком-то апокрифе голуби мешали страже заколачивать гвозди на руках Спасителя. А воробьи – наоборот. За это господь их стреножил…

– Хотите нормально поесть и выспаться? – спросил Андрей.

Бродяга забормотал: «…исключено…» – и благостно раскинул руки. Андрей потряс его за рукав. Бродяга разлепил сонные веки, попытался освободиться и заснул.

По аллее возвращался милицейский патруль. Аспинин позвонил в редакцию. Телефон молчал. Тогда Андрей подхватил замычавшего бродягу подмышки и повел.

Таксист брезгливо спросил: «Не наблюет?» – дорогой то и дело косился в зеркало заднего вида на храпевшего баском на заднем сидении бомжа, и подставлял нос сквозняку из открытого окна.

8

Игорь Веденеев, – так бродяга назвался, – спал, не раздеваясь, в соседней комнате. Аспинин распахнул в кабинете окно, проветривая дом от вони, и сел за письма брата, – точнее за отрывки, – чтобы не всучить разведчику, какой-нибудь компромат на Валерьяна.

«Странный тут народ. Студентка попросила, чтобы я накормил ее ужином. Предложил минтай и кашу. Поели молча. Не «доносите», говорит, Ушкину, а то выгонит на лето из общаги. Ехать домой не на что. Теперь со мной не здоровается. (?).»

«Живу на седьмом этаже. Он считается «престижным». Хотя, здесь, как во всей общаге, такие же тараканы, засранные кухни, и вечный огонь газовых плит. В клозете ни один бачок не смывает. Разница лишь в том, как мне объяснили, что «вээлкашники» по одному в комнате бухают, а не по двое, как студенты.

В подвале одна отремонтированная душевая и одна – не отремонтированная. Мужчины и женщины меняются ими через день. Заочники все барашки сперли. Откручиваю воду плоскогубцами.

В подвале гейзеры и водопады. У мусоропроводов крысы, как в фильме ужасов. В штате студенты и окрестные алкоголички. Других не нанять, зарплата маленькая».

«Денег не хватает. С хохлами рабочими, что у нас живут, ходил на шабашку».

«Астафьев вспоминает в «Царь-рыбе» про наш Вавилон, мол, «как никак Высшие литературные курсы в Москве окончил,…хватанул этикету…»

«…думал: у писак обострено сострадание. Студенты, городские, лощенные. А в быту скоты. Как в театре: свет рампы для зрителей, а за сценой – тетя Дуся с грязной тряпкой».

«Тупая, механическая работа! Уехать бы! Да некуда! Там нет работы. Зову Ирину. Не едет. Я присылаю деньги. Ей так удобно.

Знал бы, не брался, брат! Денег нет, семья распадается, писать некогда. Это мучает.

Из моего окна над пирамидальными тополями видна Останкинская башня. Днем в оправе изумрудной июньской зелени отсвечивают солнце крытые жестью крыши, а напротив брошенной посреди многоэтажек подковы «Космоса» застряла зазубрина стального цвета: монумент покорителям орбит.

Ночью башня торчит над крышами, как черный шип в гранатовых сережках фонарей под белым перекрестьем секир-прожекторов. Распарывает брюхо тяжелым тучам. А внизу черный город в чешуе огней. В его потрохах махонькие люди.

Проснулся. Один. Мама, ты – в другой жизни. Зачем я здесь? Вокруг говоруны и пьяницы. Болтают о Герцене и Киреевском. Восторгаются Алешей Горшком и «разгадывают» философскую антитезу старца Зосимы и Ферапонта. Таскают в редакции чушь. В их книгах нет главного для меня: в них нет ответа, от чего пропивший мозги бомж и вселенский мудрец находят мужество жить, зная, что они смертны!»

Андрею стало грустно: он ничего не знал об этой стороне жизни Валерьяна.

В соседней комнате послышался скрип диванных пружин. В тени у стола Андрей различил всклокоченный силуэт Веденеева и отложил письма.

– Послушайте, у вас нет выпить? Как скверно! Зачем же вы меня притащили? – с досадой проговорил бродяга, тоскливо посмотрел в черное окно и поскреб грудь. – У вас хороший дом. Вы кем работаете? Внизу кубки, награды…

Аспинин сказал.

– А! Значит хороший тренер, раз зовут. Я тоже заграницей был. По обмену. В бывших соцстранах нас не любят. Вот если б мы их освободили, как болгар от турок, и ушли – другое дело. Приехал как-то во Львов. В кафе эти сволочи рожи воротят: мол, не понимаем! Я им по-английски. Они глазами хлоп, хлоп. Тут, точно не понимают. Зовите, говорю, главного менеджера. Привели дуру сопливую. Говорю ей: ты меня знаешь? И я тебя – нет. Ты видела, чтобы я твоих лесных братьев гонял? Так, кого хрена? В Европу рветесь? Пока вы будете тявкать из подворотни на прошлое – подворотней останетесь! Обслужили по первому разряду. Как скверно-то! А? – он снова посмотрел на Аспинина.

Андрей сходил на кухню и вернулся со стаканом водки.

– Больше не дам. В ванной свежее полотенце и одежда. Переоденьтесь, если хотите.

Веденеев повертел головой, куда б присесть? – придвинул стул, выпил полстакана и с удовольствием облизнул губы.

– С Ушкиным у него были сложные отношения. – Андрей уже начал привыкать к неожиданным переходам бродяги. – Я тогда как раз собирал материалы о старике. А ваш брат был вхож к нему без доклада. Некоторые даже считали его стукачом Ушкина…