Предатели

Барух, что бы ты ни решил, прошу лишь об одном: решай скорее. Даже если ты решишь не возвращаться ко мне, возвращайся поскорее к своему народу и к своим детям. Они отчаянно нуждаются в твоем присутствии и твоем наставлении.

Твоя жена

Мирьям

Много дурного я совершил, подумал Котлер. Но хуже всего он поступил с той девушкой, которую сорок лет назад повстречал в Москве и которой поклялся в любви. Эта молчаливая, задумчивая девушка, похожая на молодую Ингрид Бергман, однажды вечером пришла на занятия ивритом, которые Собели тайно проводили у себя на квартире. «Рак иврит» — «только на иврите», такое там было правило. Когда им выпало разыгрывать друг с другом диалог, он спросил у нее: «Не хотели бы вы сходить в кино, выпить по чашечке кофе, выйти замуж, поехать в Израиль и вырастить там большую семью?» Она только и ответила: «Зе у?» — «Вот как?»

Где-то в Мирьям до сих пор таилась та девушка, а еще другие Мирьям, преданные и самоотверженные, и они облегчали и скрашивали его жизнь. Он обидел их всех, поврозь и вместе, и теперь он для них стал чужим, и вернуться к ним, даже если он захочет, невозможно. А к той Мирьям, что написала письмо? К ней, скорее всего, тоже.

Лиора закончила говорить по телефону раньше, чем Котлер дочитал письмо Мирьям. И чутко и терпеливо дождалась, пока он завершит чтение.

— Что-то важное? — спросила она.

— Письмо от Мирьям.

— Расскажешь?

— Ничего нового, — Котлер постарался сказать это как можно мягче. — Ничего, кроме премудрости от Гедальи.

— И какой же?

— «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы».

— Кому, как не ему, знать.

Дальше развивать эту мысль они не стали. Оба они были одного мнения о Гедалье, хотя у Котлера имелись и свои на то причины, о которых Лиора не знала. В свое время молодой, только что из ешивы, Гедалья был главным сторонником и заступником Мирьям. Ее соратником в великой священной войне за освобождение Котлера. Поползли грязные шепотки, которые дошли даже до Котлера в тюрьме. В письмах Мирьям все отрицала, однако не успел Котлер приземлиться на израильской земле, как Гедалья явился к нему, бил себя в грудь, умолял простить и слезно признавался в нечистых помыслах и желаниях.

— Я поменяла наши билеты, — сказала Лиора.

— Да, я слышал краем уха. Спасибо.

— Не за что, Барух. Приятно наконец хоть чего-то добиться. Пусть даже в таком ерундовом деле.

Котлер посмотрел на часы. Половина десятого. До вылета в Киев больше десяти часов. Если поехать сейчас, им предстоит невыносимо долгое ожидание в аэропорту. В любом аэропорту ожидание тянется чересчур долго, тем более в симферопольском, не самом уютном на свете.

— Предлагаю поехать в Симферополь, — сказала Лиора. — Оставим багаж в аэропорту или на автовокзале и погуляем по городу. Там наверняка найдется на что посмотреть.

— Наверняка, — откликнулся Котлер.

— А что бы ты предложил? — спросила Лиора.

— Таких туристов, которые уехали бы из Ялты, не осмотрев Ливадийский дворец, дом Чехова и Массандровский пляж, не найти. Мы будем единственными.

— Значит, у тебя будет повод вернуться, — сказала Лиора.

— Нет, Лиорочка, — ответил Котлер. — Мне больше незачем сюда возвращаться.

Чтобы сесть на такси, они в последний раз пересекли площадь Ленина. У пьедестала пристроился аккордеонист, залихватского вида мужчина постарше Котлера, в белой бейсболке. Возле него, примотанная к низенькой тележке, фоном играла стереосистема. Рядом лежал футляр от аккордеона — для даяний — и по его несообразно роскошной бархатной синей обивке рассыпались купюры и монеты. Аккордеонист стоял возле футляра и наигрывал русскую народную песню. Его обступила горстка слушателей; те, что побойчее, пустились в пляс. Котлер тоже замедлил шаг, и Лиора тут же четко под него подстроилась. На импровизированном танцполе кружилось с десяток человек. Мужчина среди них был только один — молодой бритоголовый парень вел в танце свою худенькую спутницу. Кроме них, танцевали только женщины в возрасте. Одни парами, чуть отстранившись друг от друга, топтались под музыку. Другие танцевали в одиночку. Такие же, как Светлана, обычные русские измотанные женщины, они на время забыли в танце о своей тяжкой жизни. Ближе всех к Котлеру плясала женщина в цветастой блузке и длинной белой юбке — фигура ее отяжелела, у корней золотисто-рыжих волос пробивалась седина, лицо избороздили морщины. Вскинув голову и развернув плечи, она тихонько поводила руками и, перебирая ногами под колышущимся подолом юбки, описывала небольшие круги. На ногах у нее были телесного цвета нейлоновые носочки и белые кожаные туфли на низком каблуке. На косточках были сделаны прорези, и сквозь них выпирали чудовищные «шишки».

«Просто сердце надрывается, куда ни посмотри», — подумал Котлер.

На стоянке такси поджидали пассажиров. Котлер подошел к первому попавшемуся. Шофер, опустив стекло, читал развернутую на руле газету.

— До Симферополя не подбросите? — спросил Котлер.

— Почему нет? — ответил мужчина. — Хоть до Херсона. Чем дальше, тем лучше.

Они сговорились, и он стал укладывать их багаж, а Котлер и Лиора разместились на заднем сиденье; Лиора отвернулась к окну, замкнулась.

Они ехали по той же дороге, что и накануне, только теперь из Ялты. Поутру весь туристический центр был забит. Машины и автобусы медленно пробирались вперед. Котлер рассматривал в окно сверкающую, осовремененную Ялту. Курортный город в продажной стране, задача которого — и тогда, и теперь — давать иллюзию счастья. Но мальчиком он искренне его полюбил, и родители, скорее всего, тоже. И вот он оставляет его навсегда, и еще один кусок его жизни поглощает непроглядное прошлое.

Они выбрались на трассу и покатили по крымской провинции. Перед их глазами мелькали те же картины, что и накануне: придорожные городки и села за последние пятьдесят лет почти не изменились. Что тогда, что теперь в них царила разруха, вот только на крышах кое-где торчали спутниковые тарелки. На пути в Ялту их автобус дважды останавливался, чтобы пропустить стадо коз — пастухи безмятежно вели их через трассу, словно сама древность их профессии давала им на это право. Иногда на полях встречались рабочие; иногда на остове какого-нибудь дома мужчины нескончаемо что-то строили. Все вокруг словно пребывало в какой-то буколической спячке. Котлеру это напомнило Израиль недавних лет, да и теперь такое можно видеть на севере и на юге — в арабской части страны. Только здесь пейзаж отличали наспех возведенные постройки, разбросанные наобум там и сям. Часто это были просто четыре стены без крыши. Или с крышей, но без окон и дверей. Все дома были из одинакового желтого известняка и легко могли оказаться как новым недостроем, так и старыми развалюхами. Хотя вряд ли старыми — Котлер вроде бы раньше их не видел. Вчера в ялтинском автобусе он спросил об этих домах соседа, молодого русского парня. Тот сухо объяснил, что так татары пытались занять землю. После развала Советского Союза татары тысячами возвращались в Крым. Украинское правительство, в возмещение исторической несправедливости, выделило землю, чтобы они построили себе жилища. Предположительно, это и были их жилища.

Земля! Земля! Интересно, его товарищ по камере, татарин, здесь тоже что-нибудь построил? Он боролся за репатриацию и автономию крымских татар. Жизнь на это положил. Если он еще жив, им с Котлером было бы о чем поговорить. О мечтах, которые они лелеяли, и о том, чем эти мечты обернулись. И все упиралось в землю. В то, какую меру земли у себя под ногами ты мог назвать своей. Нет ничего примитивнее! Но мы же не парим в небесах. Человек — существо реальное, и ему необходимо реальное пространство. А из-за пагубной своей натуры он привык все делить на свое и чужое. Так повелось испокон века. Многие ли согласятся вот так ни за что ни про что отдать тебе землю? А если ты занял ее своевольно, как долго ты ее удержишь? И возможно ли согласие там, где его никогда не было? На первые два вопроса Котлер ответа не знал, но самым важным он считал последний вопрос, а на него ответ был неутешительным.

— Представляешь, — сказал Котлер Лиоре, — ведь это место могло стать для евреев родиной. И тогда нас пытались бы выгнать не палестинцы, как сейчас, а татары и русские.

Лиора как села с краешка на заднем сиденье, так и сидела, молчала, глядела в окно. Котлер заговорил, пытаясь нарушить тишину, сделать шаг к примирению, хотя все еще не мог понять, что он такого сказал или сделал, отчего она держится отчужденно.

— Если тебе нужно что-то сказать, Лиора, то выскажись. — Чтобы не посвящать водителя в их дела, Котлер говорил на иврите. — Нам в этой машине два часа ехать.

Лиора, не скрывая досады, оторвалась от окна.

— Зачем я тебе, Барух?

— В смысле?

— Зачем ты сблизился со мной?

— Я думал, это понятно. Потому что я в тебя влюбился.

— По твоим словам. Но как такой человек, как ты, мог влюбиться в такую, как я?

— Такой человек, как я? В такую, как ты?

— Человек таких выдающихся нравственных качеств — в заурядную девушку вроде меня. У меня в голове не укладывается, как такое возможно.

— Очень даже возможно. Такое случается сплошь и рядом. У нас, высоконравственных людей, такая беда: нас слишком уж мало. А искать себе пару приходится, — сказал Котлер, пытаясь ее развеселить.

— Не верю. Будь я на твоем месте, я бы ни за что себя не выбрала.

— Но ты не я. Я считаю иначе.

— Меня всегда одолевали сомнения. Я всегда задавалась вопросом, искренен ли ты. Потому что по сравнению с тобой и с Мирьям я — пустое место. И это я говорю не из-за того, что понаписали обо мне в газетах. Хотя я могла бы подписаться под каждым их словом.

— По-моему, ты слишком к себе строга.

— Думаешь? Судя по твоему разговору с Танкилевичем, — а он мне многое объяснил, — ничуть. Я слышала, что сказал ты и что сказал он. Я не уверена, что на его месте поступила бы по-другому. Так что, видимо, я не та, за кого ты меня принимал.