Предательство

Нет, но оружейный шкаф в подвале моего дома ломится от любовных посланий, адресованных тебе.

— Потому что речь идет о воспитательнице Акселя. Ты же понимаешь, что, если вся история выйдет наружу, это повлияет на ситуацию в садике. Ты-то сможешь доверять ей, если выяснится, что она действительно посылала эти мейлы?

— Но это ее личное дело.

— Ее личное дело? Рассылка любовных писем отцам детей?

— Это сделала моя воспитательница?

Аксель тихо сидел на полу, взвешивая в руке зеленый мячик.

Хенрик бросил на нее взгляд, полный презрения. Или ненависти, она не знала.

— Ловко. Очень ловко.

Он встал и нервными шагами вышел из кухни. Она теперь умела их считать. Одиннадцать от его места за обеденным столом до кабинета, двенадцать, если он при этом закрывает за собой дверь.

Двенадцать.

— Что случилось с моей воспитательницей?

Она подошла к сыну и села рядом. Незаметно взяла красный мячик и показала фокус, вытащив мячик из-за его уха.

— Ой, а я думала, что у тебя в ушах только зеленые мячики.

Он улыбнулся:

— А в другом ухе у меня тоже что-нибудь есть?

Она быстро осмотрелась в поисках нового мячика.

— Нет, там еще ничего вырасти не успело. Зеленые обычно растут дольше.

Взяв беспроводной телефон и расположившись на террасе, она начала звонить. Накинула на плечи кофту, но на улице стояла непривычное для марта тепло, и через какое-то Эва время сняла ее и положила рядом на скамейку. Посмотрела в сторону Накки —туда, где из зеленого массива взмывали в небо две телевышки, похожие на пару футуристических стальных монстров. Никке и Нокке, как их окрестил Аксель, едва научившись говорить. Несмотря на то что вышки резко контрастировали с окружающим ландшафтом, она их всегда любила, они указывали ей путь домой. Она вспомнила, как летела из командировки. На встрече, ради которой Эва поехала в Эребру, вскрылись неразрешимые проблемы, и в самолет она села взвинченная и полная тревоги. Было около десяти вечера, и сразу же после взлета она вдалеке разглядела их. Как забыть это чувство — она далеко, но видит свой дом, в котором Хенрик, Аксель и покой. И мгновенное прозрение, понимание того, что в этой жизни действительно важно.

А потом шли годы.

Шестнадцать раз она повторила, что воспитатель Линда отправила непрошеные любовные письма отцам нескольких детей из группы, и им нужно собраться в воскресенье вечером. После седьмого разговора, прежде чем она успела набрать следующий номер, пробился входящий звонок:

— Здравствуйте, Эва, это Черстин из детского сада. — Грустный голос и уставший. — Я только что беседовала с Анникой Экберг и знаю, что вы тоже говорили с ней вчера.

— Да, она звонила нам поздно вечером.

Далее последовала короткая пауза и тяжелый вздох.

— Линда совершенно растеряна. Она не посылала эти письма. Мы не знаем, как это получилось.

— Да, должна признаться, я очень удивилась. Я с трудом представляю, что это может быть правдой. Я имею в виду, что у Линды могут быть отношения с кем-либо из родителей. Это было бы чересчур.

Она посмотрела в сад, пытаясь найти слова, которые передавали бы ее чувства. Спокойствие, она снова контролирует ситуацию. Невидимый паук плетет паутину, о существовании которой никто, кроме нее, не догадывается. И одновременно вопрос — зачем ей этот контроль? Куда она вообще-то движется? Не надо об этом думать. Есть только здесь, и только сейчас. Следующий вдох, следующий миг. Все прочее невозможно представить. Толстую красную черту провели маркером в воображаемом календаре, и стереть ее никто и никогда не сможет. Ни при каких обстоятельствах. Прошлое и будущее откололись друг от друга и никогда больше не встретятся. А она осталась в пустоте между ними.

Внезапный звук заставил ее повернуть голову. Боковым зрением она уловила какое-то движение. Что-то большое мелькнуло и исчезло за сараем в углу сада. Случись такое в какой-нибудь день до роковой черты в календаре, она бы немедленно ринулась проверять основные стратегические точки, но сейчас ей безразлично. Пусть косули сожрут все до последней травинки, до последнего заботливо выращенного цветка. В этом саду все равно ничего больше не расцветет.

— Я слышала, что вы предложили провести собрание завтра вечером и поначалу засомневалась, но... Другого решения, пожалуй, нет. Я только боюсь, выдержит ли Линда. Все это наложится на массу всяких других вещей, ведь раньше ей многое пришлось пережить, она, собственно, поэтому и переехала в Стокгольм. Сейчас, конечно, незачем этого касаться, но я просто хотела, чтобы вы знали. — Снова тяжелый вздох. — Я вообще-то позвонила, чтобы вы передали, когда будете всем звонить, что Линда крайне расстроена и что она не посылала никому никаких писем.

— Разумеется.

Линде пришлось многое пережить, именно поэтому она и переехала и Стокгольм.

Интересно. Весьма и весьма.

Но сколько бы ей ни пришлось пережить, уважать чужую жизнь она так и не научилась. Нет, здесь она бьет все вдребезги, и сразу в душ, чтобы снять сережки. Берем, что хотим, и не важно, что разрушится чужая семья.

Нет, милая Линда, то, что тебе пришлось пережить, это ерунда. Для тебя сейчас все только начинается.

В то же время знать, что в Стокгольм ты удрала от своей прежней жизни, может оказаться полезно.

Хенрик ушел еще в четыре. Разодетый, свежевыбритый, в облаке одеколона отправился пить пиво с Микке. Он просидел весь день в кабинете, периодически выходя и слоняясь по дому из угла в угол. Как зверь в клетке. Сама же она выступала ненавистным дрессировщиком, от которого он зависит, но который наводит порядок в клетке.

В восемь она уложила Акселя, и он, слава богу, сразу уснул. Она точно знала, куда ушел Хенрик, и ни одна телепрограмма не могла увлечь ее воображение. Она думала только о том, где они сейчас, что делают. Представляла, как он и Линда лежат рядом, как он ее утешает. Отдает этой Линде их любовь и нежность.

Хенрик и Энн.

Кик давно это было.

Как такое случилось? В какой момент стало слишком поздно?

Она осталась одна, а он нашел себе новую спутницу, которой доверяет и с которой преспокойно собирается строить новое будущее. Невыносимое чувство оттого, что тебя отвергли, забраковали, заменили кем-то, кто точнее соответствует его ожиданиям от жизни. А она. Эва, видимо, уже не соответствует. Но о том, что он в ней разочаровался, он не промолвил ни слова. Он даже не может объясниться с ней, как того требует простое уважение, честно дать ей шанс понять, что произошло.

Она выключила телевизор, и комната погрузилась во тьму. Чтобы зажечь хоть одну лампу, сил уже не было.

Она села в кресло у большого окна. На улице стояла кромешная тьма. Даже луна отказалась освещать их обреченный сад. Включив настольную лампу, Эва потянулась за романом, который начала читать еще до роковой черты в календаре. Но неоткрытая книга так и осталась лежать у нее на коленях.

Читать ее уже не интересно.

Любопытно, Линда уже прочитала мейлы, которые отправила? Текст ведь как-никак сочинила она. Интересно, как они отреагировали на знакомые слова? Что подумал Хенрик, когда узнал любовные письма, хранящиеся за замками и запорами в оружейном шкафу? Может, он начал что-то подозревать? Но спросить он ни за что не сможет. Она улыбнулась, подумав о выборе, перед которым его поставила. Ну, Хенрик, что ты теперь предпримешь? Когда твоя законная, понимающая жена, мать твоего сына, стала твоим главным врагом?

Она посмотрела на собственное отражение в темном стекле. Слова Линды непрошено проникли в ее память, вьелись туда накрепко, как уродливая татуировка. И Эва знала, что эти слова останутся с ней на всю жизнь.

Я сознаю, что готова потерять все ради того, чтобы быть с тобой.

Люблю тебя, твоя Л.

Быть любимой.

Любимой так сильно, как Хенрик.

Интересно, как он отвечал на эти письма. Находил ли слова, которые никогда не приходили к нему раньше, потому что у него не было для них повода.