Предчувствие

Нет же, бойтесь реального, оно – ложь. Оно – лишь эффект возможного, без которого исчезнет даже повод для разговора о нем. Нереализуемое всегда будет включать выполнимое, и оно куда реальнее, только это реальность совсем другого порядка; осуществленное – лишь его нелепая, неизменно негодная копия. Но прохожие, конечно, не станут оборачиваться на этот юродивый зов, они будут все так же комично семенить, как герои немого кинофильма, впрочем, останови любого из них и справься о том, который час, так каждый с уверенностью что-нибудь ответит, а если и ошибется, то совсем чуточку, для надежности даже взглянет на наручные часы (Петр никогда не нарушит клятву не носить их) и с радостью даст ответ сумасбродному чудаку, не удосуживающемуся следить за временем. Что, простите? Следить за временем? Кто-то еще способен понимать смысл этого выражения? Определять, наверстывать, терять – очевидно, и эти слова не подойдут. Впрочем, точно такая же смехотворность – все эти формулы вроде «Подумай о грядущем», «Строй свое будущее уже сейчас». Такое сгодится разве что для рекламных и политических лозунгов. Но они будут спешить, эти ненужные слова, им надо куда-то успеть до конца дня, они забудут, что вполне достаточно и часа, чтобы несколько раз пересечь по диагонали алфавитный городок, нет – об этом нельзя задумываться, ибо тогда вся скапливавшаяся годами история превратится в бессмысленный пролог невесть к чему. А этого нельзя допустить, ведь тогда утратится основание, начнется хаос. Пусть уж лучше новые страницы новых дней будут подшиваться к пожелтелому архиву, укладываться на пыльные полки, с которых их уже никто никогда не достанет, пусть кипы макулатуры разрастутся еще больше, пусть они назовутся историей, культурой, цивилизацией. Пусть лучше все станет близиться к финалу, и, хотя финал будет то и дело откладываться, пусть лучше так, чем остаться наедине со страшным, скрипящим откровением. Нет, они не станут слушать, побегут еще быстрее, будут нестись сломя голову, словно стремительно соскальзывающие с циферблата знаки, пока наконец не оступятся, запыхавшись, и не упадут с разбегу в отверстую могилу – ведь для них даже эта яма всегда приготовлена заранее. Часы навсегда останутся способом сбежать от грядущего, воспринимаемого как враг, как угроза.

Для размышлений о будущем здесь лучше всего подойдет жанр завещания. Да, не начавшиеся дни станут ощущаться как завершенные еще до того, как взойдет солнце. Они заранее будут включены в архив. Поэтому долгое, слишком усталое, невыносимо бесконечное время так часто будет поражать своей краткостью, летучестью, какой-то даже скупостью, и, весьма вероятно, в последний момент кто-то все-таки примется растягивать дление (опрометчиво путая время и срок), до тех пор пока наконец разъяренный грохот курантов не оглушит его, с неминуемой строгостью утвердив еще один (далеко не последний – к ужасному счастью, далеко не последний) раз этот абсурдный, никого не устраивающий и потому неотменимый регламент.

Нет, эта действительность слишком недостоверна, слишком ненадежна. Попробуйте почувствовать обман марширующих минут, лживость указания на нехватку времени. Вспомните, каким время способно предстать во сне, эту его незабываемую способность растягиваться и убыстряться. Все наоборот: времени мучительно много, здесь перед нами – все время сразу, его некуда деть, и только поэтому всегда будет казаться, что его недостаточно. Но для чего оно, это время? Что делать с ним? Нет, никогда больше не удастся водить нашего героя за нос, отвлекая внимание нелепыми отличиями в положении стрелок, его скачущее бытие не удастся раздробить на размеренные отрезки. А вдруг считать время – лучший способ промахнуться мимо него? Ведь это так же нелепо, как попытаться линейкой измерить скуку или веселье! Да о чем он? Всего этого уже нет, больше никто не сможет помешать ему войти в вагон и навсегда унестись от заржавелых, дребезжащих скукой часовых механизмов! И все же – какой ирреальный, сумеречный, осенний миг в самый разгар жаркого утра.

Ой, но что это за свист?

Неужели поезд сейчас отъедет от перрона, на который наш обычно опережающий сам себя герой на этот раз только намерен подняться?! Какая непростительная беспечность! Неужели в предвкушении покачивания состава, который, словно огромная колыбель, должен погрузить его в блаженное забытье, и стука колес, способного заглушить пустые разговоры, в предотъездном томлении и эйфории выяснится, что его время не способно совпасть не только с двоящимися городскими часами, но даже с вокзальным расписанием? Видимо, дело в том, что станция тоже окажется подчинена мертвому ритму этого проклятого города… Да, нужно признать: поезд вот-вот, через считаные секунды отправится! Унесется по убегающим под гору рельсовым полоскам! Могучее электрическое дыхание с каждым мигом начнет все сильнее учащаться, пока не превратится во всепоглощающий ветер. Его грохот заглушит даже всепроникающее тиканье часов. Но что же наш Петр?! Ведь резкий машинный сип прервет его мысли, сумеет отвлечь от философствования под пыльной акацией? К счастью, да! Однако успеет или нет?! Ах, во всяком случае он не посмеет сдаться. Понесется к перрону, не обращая внимания на сверкания разлетающихся в разные стороны ос, на их жужжащий визг. В его кармане – спасительный, счастливый билет. Ах, сколь волнительная минута! Его сердце застучит еще сильнее, напоминая теннисный мячик, закрытый в коробку для обуви, сотрясающуюся в руках пятилетнего шалуна, увлеченного внезапной игрой (да, здесь потребуются самые неожиданные сравнения).

Быстрый взгляд на какую-то записку, прилепленную изнутри окошечка вокзальной кассы (обычная ерунда: «Буду через десять минут» или «Извините, технический перерыв»), лишь подтвердит благоразумность заблаговременной покупки билета. Да, последний пассажир влетит в первый вагон! Литавры застучавших колес! Покажется, что каждый из провожающих на станции намерен помахать панамкой именно ему. Лишь укоряющая гримаса толстухи-проводницы напомнит о миновавшей опасности. Прямо на стене тамбура Петр внезапно разглядит неуместное, криво приклеенное объявление. Кстати, не сама ли работница железнодорожных служб решит подзаработать таким нехитрым способом? «Продам босоножки на платформе. Каблук 10 см (с учетом платформы)». Дважды повторенное слово вызовет у запыхавшегося путешественника ассоциации с вокзальным перроном. Впрочем, минута будет архинеподходящей для текстологии. Петр, еще сильнее переполненный кипучим весельем (заметим, не так уж сильно передающимся его традиционно мрачноватому внешнему облику – какая недюжинная, яркая сдержанность!), мигом пробежит через весь состав. Радость – чувство, едва не вымершее в нем, – снова рассыплется целой пургой искр. Странное ликование – посвященное тому, что ничего еще нет, что все вот-вот распахнется. Минуя спальные вагоны, купе и ресторан, он мигом доберется до затхлого плацкарта, затем, пригибаясь под свешивающимися пятками и локтями, по стертым циферкам отыщет свой закуток и, не растеряв ни крупицы счастья, заберется на верхнюю полку.

В этот момент наверняка хлынет ливень. Почти расплавленные жарой домишки как будто расправят спины. Дождь смоет с перрона всех – прохожих, собак, птиц, неприметные, и так почти уже стертые белые полосы, тянущиеся вдоль края платформы, заколачивая нескончаемые блестящие гвозди в горбатые крыши, порыжелые лавки, всевозможные коробки, тележки и тумбы; задребезжит по сухим кленовым листьям, по сколотым ступеням, по старому шиферу, по щербатым кирпичам. Дождливые причмокивания станут растекаться по перрону. Насквозь промокшие люди примутся спасаться от водопада – кто под ближайшими навесами, кто под загодя припасенными зонтами, кто под капюшонами откуда-то взявшихся ветровок; найдутся даже те, что попытаются уберечься, натянув на головы пестрые полиэтиленовые пакеты. Крупные капли станут скатываться им за шиворот, заставляя съежиться или, наоборот, неестественно выпрямиться. Не повезет хозяйкам, потратившим утро на развешивание белья; торговкам, разложившим на лотках пирожки и газеты; горе-рабочим, замешавшим в корытах цементный раствор. Внезапно как-то даже жалко станет всех их, скользящих по размякшей от дождя глине, бестолково разбегающихся кто куда (насекомые в этих ситуациях куда сметливее и проворнее людей). Тяжелые беспощадные капли еще сильнее застучат по крыше вагона, по прожаренному солнцем бетону, по рельефной глине, смоют в канавы все сплющенные окурки, фантики, пробки, рекламные листовки, смятые объявления – все это месиво, словно грязное конфетти усеявшее перрон; сверкающая вода начнет собираться в ямах, пузыриться в обшарпанных урнах, ею наполнятся даже морщины смятого жестяного листа, невесть кем брошенного прямо посреди платформы, все рытвины и выбоины превратятся в несчастные, разинутые, захлебнувшиеся и одновременно ненасытные рты.

Все соскользнет в кипящую прозрачность. Хрустящие косохлесты размоют хулиганские лозунги и непристойные гербы, начертанные на заборах. Сверкнут окна пристанционного домика. Подует холодный, почти октябрьский, удушливо-сырой ветер, отчего бесцветные, волглые ленты еще сильнее начнут пульсировать в воздухе, рваться на мелкие клочки и снова собираться в незримую белизну флагов, словно принадлежащих наголову разбитым полкам сухмени, запоздало умоляющим о пощаде. Порыв ветра сорвет серую шляпу с головы последнего прохожего. Нерасторопный старичок попытается словить ее за смятую тулью вытянутыми худыми ручонками, и, возможно, ему это удастся, но только узнать этого мы не успеем, потому что поезд уже оторвется от перрона и въедет в прозрачный дождевой туннель (бьющаяся на ветру ветка, конечно же, загородит от нас табличку с названием станции). Неужели детство, отрочество, его университеты, вся эта гнетущая веха – навсегда позади? Воспользуемся возможностью и всмотримся наконец в лицо нашего героя. Как охарактеризовать этот его застывший взгляд – растерянный, печальный, тревожный?

Все подернется мелкой дрожью, озябнет, словно почувствовав наконец неминуемое отступление лета. За вздрагивающими на стекле потоками начнут блекнуть знакомые, слишком знакомые предметы. Каждая капля превратится в крохотный мениск, кривое зеркальце, в котором запляшут уменьшающиеся прохожие, закачаются тонкие колоски их тел, ливень смоет с них лица. Пучки косых линий в водянистом тумане, наползающие друг на друга по невидимым лестницам. Их незаметность, их полусвечение. Нагромождения расплывчатых водоворотов. А там, за дрожащими изгибами, – дорога, падающие тучи, очертания деревьев (они тоже будут покачиваться, как колосья), крохотные ветхие домики, взявшиеся мхом подкрылья кровель, обелиск колокольни, словно спичка, пробующая чиркнуть о небо, неясные пятна, канавы, лужи, тропинки, утрачивающие свои привычно-прочные значения, отделенные от него частоколом дождя. Вспаханное стекло, мерцающее неровными отражениями, превратит предметы в ползущие овалы капель. В синеватом тумане они уже почти перестанут существовать, побледнеют, остынут, покроются патиной, померкнут, почти откажутся от жизни. Вода будет переливаться через поля шляп, заструится по щекам, дождь (если только это будет дождь, а не что-то другое – например, забвение) сотрет лица, превратит их в безымянные камни. Все станет сереть, тускнеть, размываться, как взгляд близорукого человека, с которого кто-то сорвал очки. А он с удивительным, завораживающим безразличием продолжит смотреть, как растворяются в желтоватых сумерках последние кусочки привычной жизни. Пока исчезающий, размываемый чернеющим дождем город наконец не превратится в ничтожное невидимое пятно, и эта маленькая точка станет указывать на прошлое не больше, чем складка в уголке рта способна напомнить скраденную с лица улыбку. Если кто-то еще соберется улыбнуться, конечно.

Эпизод четвертый, назовем его «Путь»

Наконец он обратит внимание на то, что его вояж никоим образом нельзя назвать странствием одинокого путника. Хуже того, в суматохе расставания с опостылевшей юностью он обнаружит несоблюденными даже те наименьшие нюансы этикета, о которых возможно заводить речь в железнодорожном общежитии. Внезапно Петр осознает, что несуществование попутчиков до чрезвычайности мнимо, а сбившиеся в кучу людские фигуры, смешливо перешептываясь, все явственнее намерены отдалиться от всякой сдержанности в беззастенчивом разглядывании его особы. Да, на него вытаращатся восемь (это как минимум!) пар ехидных глаз. С трудом сдерживающие хохот пассажиры, отложив в сторону игральные карты и беляши, застанут его в, прямо скажем, нелепом положении, ведь он покажется им кем-то вроде барахтающегося в воздухе осьминога. О, не сомневайтесь, тут будет на что посмотреть: эксцентричный ротозей застынет прямо над макушками изумленных зрителей, словно акробат под куполом цирка. Свесив с верхней полки голову и гротескно вытянув шею, держась одной рукой за скрипучий, угрожающий выпрыгнуть из петель поручень, а вторую употребив на неуклюжие попытки приоткрыть заколоченную крепкими гвоздями оконную створку, этот недотепа будет упорно рассматривать что-то в непроглядной мути за грязным, густо запотевшим стеклом. Среди собравшейся публики не найдется психоаналитиков, и потому, конечно, никто не догадается, что в этих разводах ему померещатся последние капли детства.

Когда же придурковатый обитатель левой верхней полки наконец увидит внезапных спутников (ошеломленные взгляды, повторим, все как один будут направлены в его сторону), запоздалое приветствие окажется не совсем уместным в силу чрезмерной неловкости ситуации, а от вперившихся взглядов ощутимо начнет исходить не насмешка, а нарастающее раздражение и таинственная угроза. К тому же слово «здравствуйте» будет произнесено им так тихо, что мало кто поручится за понимание смысла сказанного. Кое-кому даже послышится не слишком учтивое слово «красное», высказанное наглым молодчиком не иначе как по поводу цвета одного из окружающих лиц. Но что же будет теперь? Внезапные люди в белых майках, спортивных кофтах и домашних (хорошо хоть не больничных) халатах. Навязчивая галлюцинация? Бог мой, но почему их так много? Откуда они здесь?

Что ж, можно предложить несколько версий. Рассмотрим их.

Итак. Во-первых, допустим, что это пассажиры из соседних закутков, решившие навестить своих родственников, друзей, сослуживцев, случайных знакомых (тем из вас, кто все еще не в состоянии определить место действия, сообщим, что речь о плацкартном вагоне); во-вторых, вполне объяснимой причиной чудовищного столпотворения вполне способна оказаться пресловутая карточная игра, так успешно выветривающая железнодорожную скуку; в-третьих, нельзя не учесть вероятности простого стечения обстоятельств (лиц, выглянувших из-за перегородки; людей, что пройдут мимо и пожелают понять, чт'o именно в пустоте за окном способно породить столь неистовое влечение; пассажиров, за неимением свободных мест облюбовавших третьи – багажные – полки и таращащих оттуда глаза, короче говоря в прямом, а не только в переносном смысле смотрящих на Петра сверху вниз; соседей, привлеченных демонстративным невниманием новичка к просьбе проводника показать билеты). Но довольно гаданий, остановимся на существенных вещах.