Преднамеренная

– Давайте ключи, – утомлённо сказал Вольдемар.

Из-за стойки кудахтающе захихикали, зашуршали – я подумала, что так могла бы шуршать чешуя. Мне представилось огромное змеиное тело, свивающееся кольцами, поджидающее меня. Вольдемар тронул меня за плечо, выводя из транса, и помотал у меня перед лицом ключом на плоском пластиковом брелке.

– Я вас провожу, – сказал он, – давайте, Свет, совсем немного осталось. Этаж у вас пятый.

– А надо на седьмой, – крикнули из-за стойки, – седьмой, седьмой, никуда не денешься, – и тут я впервые услышала то, что мне потом не повторил только ленивый: – Самоубийц, Светлана, никто не любит.

– Пятый, – сказал Вольдемар, таким тоном, словно меня это должно было утешить – наверное, должно было, потому что лифт, конечно, не работал.

9.

Первое, что сделал Вольдемар, когда привёл меня в комнату на пятом этаже – это крепко-накрепко запер дверь и велел мне всегда делать так же.

– Я, – сказал он тревожно, – не уверен. Может вам и правда лучше на седьмой, кто тут у вас в соседях, но на седьмом, понимаете, тоже контингент, а самоубийц, Света, никто не любит.

Почему, интересно, подумала я, потому что мне показалось, что от меня ждут вопроса.

– Возни много, – отмахнулся Вольдемар, и я поняла, что никто от меня ничего не ждал.

Второе, что он сделал, это достал из тумбочки электрочайник, набрал в него воды из-под крана и поставил чай. Пакетики с заваркой и сахаром и кружки он достал из кармана шинели. Я поняла, что у него там, в шинели, настоящий склад всякого добра – только чайник почему-то не влез. Это понимание совершенно меня не удивило – ну, бывает, носит человек с собой всякое, ну не всё влезло, ну случается. Только когда Вольдемар силком влил в меня полкружки скверного сладкого чая, я поняла, что почти теряла сознание, и что необычайная моя покладистость, была связана именно с этим. Чай меня оживил.

Оживлённым взглядом я осмотрелась кругом и поняла, что нахожусь в неприятном месте. Обои, где не отвалились, вросли в стены, розетки же, напротив, из стен выпадали, и чайник, найденный Вольдемаром, оказался жутко заляпанным. За окном в рассохшейся деревянной раме была всё та же ночь. Ночь от меня отгораживали стекло, покрытое радужными пузырями от старости, фанерка там, где стекло разбилось, и серый от пыли тюль, закрывающий часть окна без фанерки.

Из мебели в комнате оказались шкаф, две продавленные панцирные кровати и тумбочка между ними. Если бы мне предложили описать уныние – я бы вспомнила эту комнату.

– Так, – сказала я и удивилась тому, что мне это удалось. Вернувшийся голос стал хриплым, словно простуженным. В горле першило. Я пришла в себя достаточно, чтобы осознать: я сижу в каком-то клоповнике, пью бурду из чужой чашки, и меня, кажется, похитили, подвергнув воздействию наркотических веществ. – Так.

– Получше? – спросил Вольдемар.

При более-менее нормальном свете стало понятно, что для него эта ночь тоже даром не прошла – а может и не только эта ночь. Лицо его осталось пухлым, но окончательно утратило иллюзию свежести. Под глазами набрякли огромные серо-синие мешки, в левом глазу лопнул сосуд, залив склеру красным. Кажется, зрачки у него были разного размера – я не была уверена, зато точно рассмотрела, что нос, как и у его длинного дружка, свернут на бок. Почему-то подмеченные детали уменьшили мою неприязнь, хотя стоило признать, что ни капли приятнее он выглядеть не стал.

– Так, – сказала я снова. – Очень хорошо. Я не знаю, что вы тут устроили, но вы мне сейчас объясняете, а потом я отсюда ухожу и звоню в милицию.

– Нет, – сказал Вольдемар.

– Что именно нет, – спросила я, стараясь, чтобы голос не дрожал. Я как-то читала, что с такими уродами главное – не показывать страх. С этим я, кажется, опоздала, но что ещё мне оставалось делать, если не храбриться.

– Нет, – сказал Вольдемар, – не уходите и не звоните.

– Почему? – спросила я, понимая, что не надо спрашивать, и что вообще, наверное, не надо спорить и угрожать, и что чай придал мне ложной храбрости.

– Потому, – сказал Вольдемар, – что вы умерли, Света. Извините, – и развёл руками.

10.

Конечно, я ему не поверила.

Конечно, я этого не сказала.

Я молчала и пила сладкий чай, а он, обнадеженный моим молчанием, рассказывал про то, что бывает, что произошло путаница, что всё наладится, во всём разберутся, всё разъяснят. Работу мне уже нашли, и с жильём всё хорошо – он договорился, и подселять ко мне никого не будут – и, ну конечно, бывает и лучше, но я же понимаю, самоубийц никто не любит.

– А при чём тут это? – спросила я, чтобы хоть что-то спросить.

– А вы разве не помните, – поразился Вольдемар, и мне стало даже неудобно, что я его огорчила. Очень у него было живое, выразительное лицо – даже теперь, когда исчезла иллюзия розовой свежести. – Вы же, ну, – он сделал рукой такое движение, как будто показывал нырок с вышки.

– Нет, – сказала я, – ничего подобного я не помню. Хорошо, – сказала я, не позволяя ему снова сбить меня с толку, – хорошо, допустим, я умерла, а при чём тут вы? Чего вы от меня хотите? Хлопочете, договариваетесь? – я постаралась сказать последние слова как можно более ядовито, чтобы он сразу понял, как мало я значения придаю его хлопотам, но он, кажется, не понял, потому что просиял.

– Я же говорю, – сказал он, – какая-то ерунда вышла. Умереть вы умерли, а по документам не прошли.

Он скоро ушёл – ещё раз напомнив, что утром заберёт меня, чтобы проводить на работу. Я хотела проследить его уход, но мысль подойти к окну вызывала тошноту. Так что я просто посидела сколько-то, допила чай, и, крадучись, выбралась из комнаты.

Коридор, в котором я оказалась, до ужаса напоминал тот, который я то ли видела, то ли он мне примерещился в старом доме со странными жильцами: те же бесконечные двери, те же неприятные тени. Самое жуткое – я никак не могла вспомнить, куда мне идти, чтобы попасть на нужную лестницу. По времени, проведенному в общежитиях, я знала, что из двух лестниц одна непременно оказывается закрыта. Так и вышло, и конечно, я попала именно на неё.

Был ещё второй, скверный вариант: все выходы заперты на ночь. Я старалась о нём не думать.

В любом случае, мне надо было вернуться на этаж, снова пройти его насквозь – и попробовать с другой стороны. Я думала было, что подниматься не придётся – но все двери с лестницы в коридор оказывались закрыты, сколько я не дёргала ручки.

Было темно, лампочки горели через этаж – даже не лампочки, а пыльные красные фонари. Сильно пахло сигаретным дымом. Я заметила то, на что раньше стоило обратить внимание: расставленные по пролётам жестянки с бычками. Ясно, что непроходную лестницу используют, как курилку, если бы я пригляделась, не теряла бы времени.

Мне казалось, что я уже прошла свой этаж, но двери не поддавались. Иногда я слышала голоса – словно кто-то, собственно, выходил на лестницу покурить. Сначала это заставляло меня опасливо замедляться. Мне вовсе не хотелось ни с кем общаться, мало ли, кто здесь живёт. Потом я начала замечать неладное: голоса, понимаете, были, а следов – не было.

Везде на лестнице густо лежала пыль – густая, жирная, похожая больше на пепел. Чем выше я поднималась, тем больше её становилось. Воняло уже не сигаретами, а просто дымом и тухлыми яйцами. Я утопала в грязи и смраде. За мной оставались ясные, глубокие следы – но ничьих отпечатков ног кроме своих я не увидела.