Предпоследняя жизнь. Записки везунчика
Шрифт:
Разговором я был растроган, но удержался — не рассопливился… просто был рад любви друзей, вспыхнувшей у них так, словно только и ждала она поднесения к себе вечного огонька… а собственное одиночество начал я вдруг ощущать как нечто спасительное — как крышу, стены, теплые полы домишка, милосердно меня приютившего в пору бродяжничества по белу свету.
45
Я, что называется, с легким сердцем отправился в клубешник — закадрить в международной тамошней тусовке даму для легкомысленного же с нею приключения; наших русских, ни старых, ни новых, там вроде бы не было; не знаю уж почему, но проблема эта — узнают, не узнают? — мало меня беспокоила; потолкался, попробовал перекинуться парой слов с итальянами, французами, немцами и англичанами, подобно мотыльку, мимолетствуя от звуков к звукам речей разноязыких, — получалось, по-моему, совсем неплохо.
Потом попалась мне все-таки в этом сборище скромная
Прогулочки, тихие кабачки, киношки, естественно, потрясная Римская библиотека — за пару недель мы так сблизились с Илиной (если на итальянский манер), что я стал забывать о романтичном одиночестве — лучшем из состояний тела и души, как считали мы с Котей; а уж он умел поэтизировать не только лирические, но и трагические свойства существования.
Разумеется, я не без удовольствия представлял, как занимаюсь пылкой нелюбовью с новой знакомой, полукитаянкой-полуиндонезийкой; но в данном случае секс был всего лишь частью дела.
Я давно уже мечтал въехать в китайский без всяких словарей, чтобы вжиться в музыку древнейшего языка; потом уж проникнуть в волшебные миры иероглифов, осваивая языковую цивилизацию — идеальную копию действительной, — словно бы созданную Святым Духом во всех языках для людских нужд — от коммуникационных, бытовых и ремесленных до поэтических, религиозно-философских, культурных, научных, технологических, политических и прочих.
Илина потрясена была скоростью, с которой усваивал я китайский, не имевший ничего общего с иными языками Старого Света, не менее далекими от языка Поднебесной, чем звездные миры от земли, но тем не менее, казалось мне, имевшими один Божественный родниковый исток; для меня все это было истинно любимым делом; а Илина охотно усложняла нисколько не нуждающуюся в исследовании идиоматику — обожаемую мною часть языковой цивилизации.
Чтобы не испугать Илину непонятностью таинственно феноменальной своей способности, я стал притормаживать, точней, начал пробовать обходиться почти без услуг прелестной своей проводницы по райским пространствам китайского… вот и бродил, исцарапывая в кровь мозги, трясясь иногда от страха и призраков, по словесным чащам, пробивался сквозь них к свету значений, смыслов и символов… все они казались мне если не родными, как наши языковые «сады», «рощи», «леса» и «вершины», то необыкновенно близкими, иногда родственными, подобно языкам иным, всегда манящим то ли вверх — к макушкам, то ли вниз — к корням, к истокам, точней, к недостижимым и непостижимым своим тайнам…
Время шло и шло, становясь мимолетным в прошлом, непредставимым в будущем и настолько тягостным — из-за однообразного времяпрепровождения — в настоящем, что я слинял в одиночку в предгорье Альп, где и пообстоятельней подумал насчет происхождения «скуки» от «скученности»… о том подумал, что вот прошли тысячелетия… человечество так расплодилось, что скученность населения, особенно в городах, резко возросла и стала вызывать протест в натурах некоторых людей, нуждавшихся в одиночестве, ценивших его необходимость… возможно, это был первый требовательный, «экзистушный» вопль одухотворенно преображавшегося человеческого интеллекта, почуявшего, что в мире становится все больше и больше тел на душу населения… сей вопль и породил в натурах людей, преимущественно творческих, страсть обретения одиночества, драгоценного для искусств, наук и, между прочим, для любви, нуждающейся в особом, в драгоценном виде одиночества — в интимности… тут все было ясно, может быть, поэтому я подумал о Творце Вселенной, пребывавшем до поры до времени, как уверяют физики-теоретики, в некоем центре средоточия Самого Себя — в точке абсолютного одиночества, эталоном которого является «Один Я», естественно, хранящийся в Небесной палате мер и весов… видимо, состояние абсолютной «скученности в себе» порядком Творцу поднадоело и Он решил выйти из Себя… взял и вышел… произошел так называемый первичный Взрыв — и понеслась космическая круговерть вселенского существованья…
Словом, одиночество в предгорьях Альп мне надоело; тем более задергали какие-то смутные дурные предчувствия, и я махнул обратно.
Илина изучала латинскую литературу, балдея от классиков древности; папаша — один из новых китайцев — никогда не отказываел ей в бабках; не как жлобина и альфонс говорю об этом, а потому, что Илина установила демократичный — не ради новомодного феминизма — твердый порядок оплаты кабаков, увеселений и так далее; у меня хватило ума не возражать; как-то само собой получилось, что не возникло у нас цепной реакции чувств, раскочегаренных похотью и приведшей к потрясающему взрыву; поддавая и на словах хулиганя, мы обходились без всяких «амур-тужуров»; сей способ общения был мне знаком и иногда сообщал унынье настроению; к тому же из-за разлуки с Г.П., как от
удара, продолжало ныть все тело — именно тело, а не душа.Однажды, в настоящий день моего, всамделишного Владимира Ильича Олуха, рождения, сидели мы у меня в номере, поддавали «шампанзе», как любила говорить Маруся, и закусывали свежими черешенками; вдруг Илина пропела куплетик, охотно выученный с моей помощью на нашем великом и могучем.
девчонки милые мы очень хилые куда ж мы денемся когда разденемся…Пока, несколько отупев, хлопал я ушами и прикидывал что к чему, она с себя все тряпки скинула, потом меня быстренько подраздела, причем так просто, что каждое ее движение было исполнено неслышной, словно бы ритуальной музыки… потом присела ко мне на колени… нежно прикладывая оба соска к губам моим, к щекам, к глазам, шутливо и необыкновенно волнующе шепнула: «О, мистер Ник, — так она меня звала, туфтового, — умоляю, разрешите одиноко увядающей девице вас изнасиловать, но ради Небес — ни слова ни маме, ни папе, ни полиции нравов…»
Некоторое время, с полгода, мы славно резвились, а потом Илине и мне, получившему «почти что новую яшмовую шкатулку» — так шутливо она выразилась, согласно древнему поэтическиму канону, — потом «амур-тужуры», видимо, поднадоели нам обоим, скучно стало и ей, и мне.
Обрадовавшись такому обстоятельству, я самолично перевернул очередную страничку свободы… позвонил, сказал, что срочно улетаю по делам… наугад тыкнул пальцем куда-то в карту… именно таким образом успел я объехать чуть ли не всю Италию, восхитился ею и полюбил всей душою… так вот, тыкнув пальцем в карту, попал прямо в Бомарцо, в крошечный стариннейший городок под Римом, и с удовольствием туда свалил.
46
Бомарцо стоял на верхотуре высоченного крутого холма и был похож на огромное гнездовье ласточек… казалось, их там намного больше, чем людей… снял двухэтажную квартирку с балконом… дивный был с него вид: волнистая дымка тумана над зеленью просторной равнины и далекие предгорья… их рельеф говорил не о географии, тем более не об истории, а воспринимался внимающей душою как безмолвно звучащая музыка, словно он и был одним из древних ее прародителей… жизнь течет внизу неторопливая, как тыщи лет назад, если б не автомобильчики с мотоцикликами… о мопедиках умолчим — в наше время это невинное слово может показаться неполиткорректным активистам инквизиции «либеде», жаждущим еретиков, в кострах горящих… нигде, слава богу, не видать толп туристов, лишь ласточки снуют вокруг, увлеченные праздным и веселым расчерчиванием пространств воздушных, особенно перед закатом.
Там же, то есть на земле, брал я тачку напрокат; носился на ней по окрестностям, бродил по деревням и другим крошечным городишкам; торчал часами в храмах, разглядывая иконы, картины и фрески старых мастеров; охотно болтал с хозяевами крошечных же кабачков, где по-человечески, как в старину, поили и кормили; и меня по-прежнему не покидало чувство того, что где-то совсем рядом, чуть ли не на виду, ясно, что на земле Италии, покоятся, хранятся, не желая быть найденными, ключи от таинственного моего дара.
Мне нравилось убивать время жизни, ротозействуя в музеях и бродя по старинным развалинам или бешено летая на тачке то в Бергамо и в Венецию, то в Рим, в Сиену, во Флоренцию — обратно в Бомарцо; летал, нисколько не боясь на виражах перекувырнуться; ведь изощренно наращиваемая скорость сообщает бесчувственному уму острейшую, как самому ему кажется, иллюзию близости чуть ли не к самому оргазму, видимо, достижимому только в смертельной аварии.
Бывало, несясь со скоростью под двести километров, размышлял я о техпрогрессе, в частности, о всевозможных орудиях ускорения — от колеса до ракет и синхрофазотронов, — созданных человеческим разумом специально для его бессознательно непримиримой войны со Временем… усовершенствование их потребовало таких огромных затрат энергии, что сегодня уже видны язвенные симптомы постепенной гибели атмосферы и биосферы планеты, не говоря уж о необратимом истощении земных недр… вот — установлены скорости, намного превышающие скорость звука, преодолевающие силы земного притяжения и позволяющие одолевать ближние пространства небес… вот — элементарные частицы разгоняются до околосветовых скоростей на сконструированных гениями орбитах… а Время как было, так осталось невидимой твердыней и неразгаданной непостижимостью… ясно было одно: каких бы скоростей ни достигали аппараты и самые мощные компьютеры, созданные человеком, — всепроникающее и всеприсутственное Время неубиваемо, сколько бы и как бы ни старались мы его убить… в старину то же самое регулярно пытались сделать люди с тем, кого они считали Богом, к примеру, с Дионисом… его убивали — он вновь воскресал, точней говоря, не умирал… так же поступили и с Христом, но, поняв, что с Богами не сладить, взялись за убивание Времени, ибо бессознательно всегда относились к нему как к Богу, действительно невидимому на глазах у вся и у всех…