Предрассветные призраки пустыни

Джунаид-хан ходил по юрте, чуть сутулясь. Он по-прежнему отличался высоким ростом, статью и подвижностью тридцатилетнего джигита. Он вышел из юрты. Ночь нависла над пустыней гигантским перевернутым казаном. На небе мерцали какие-то блики, создавалось впечатление, будто на верхушках соседних барханов гонялись друг за другом хвостатые звезды. Он не успел толком разглядеть необычное зрелище, как всем существом почувствовал на своей спине чей-то острый взгляд, словно кто-то хотел пронзить его. Джунаид никогда не праздновал труса, но сейчас у него по коже забегали мурашки. В тот же миг он догадался: так мог смотреть только его палач Непес Джелат – и подосадовал на себя за минутную слабость, разозлился на верного слугу, бродившего в столь поздний час. Тот бесшумной походкой барса подошел к хозяину и застыл изваянием.

Джунаид-хан молчал. Даже в непроглядной темени он не изменял своей привычке. До боли в глазницах пытался разглядеть выражение лица Непеса и, как всегда, хотел угадать, что прячется за его исполнительностью: верность или предательство. Хан знал, что Непес и сейчас щурится на него тревожными, бегающими глазками. Палач был близорук. И не только поэтому хан не поставил его в строй своих всадников: Непес Джелат отличался собачьей преданностью, был сообразителен и умел молчать. Нет, Джунаид не ошибся, назначив его еще и главой своей контрразведки.

В ближней юрте, где жил Курре, не спали. Там горел огонь. Раздавался приглушенный говор.

Джунаид-хан, неясно различая в темноте Непеса, представлял, как тот застыл в неподвижной грациозной стойке охотничьей собаки, как задвигался на его жилистой шее хищный кадык, как заводил он носом, принюхиваясь и всхлипывая, будто задыхался от притока свежего воздуха. Так жадно дышат курильщики опиума, боясь упустить понапрасну струйку дурманного дыма.

– Ты что здесь торчишь? – В голосе Джунаид-хана сквозило легкое раздражение. Говорил внятно, но тихо: вокруг ханской юрты ходила охрана. Нукеры, увидев своего предводителя, скромно отошли подальше, к ближнему бархану.

– Этот не спит, кейфует, – Непес вытянул руку в сторону юрты Курре. – Не нравится он мне в последнее время. Уж не по сынку ли тоскует? А может, у него уши… чешутся. – Непес засмеялся своим воркующим, заигрывающим смехом, намекая Джунаид-хану, не пора ли отправить Курре к праотцам: ведь его сын предатель… У ханского палача была страсть: коллекционировать уши своих жертв.

– Выбрось эти мысли из головы. Пока приманка цела, дичь никуда не денется… Разве Эшши-бай тебе ничего не говорил?

– Говорил, мой господин…

– Следи за ним, – Джунаид кивнул головой на юрту Курре. – Глаз не спускай, но рукам воли не давай… Сынком его Эшши занялся…

Утром Джунаид-хан как ни в чем не бывало принимал в юрте на подступах к Пишке англичанина Кейли и караванщика Гуламхайдара, который слишком долго задержался в лагере и начинал раздражать Джунаида. Презренный Кейли, принимая из рук джунаидовских бараний глаз, думал, что рыжий хан не заметит брезгливой мины, скорченной англичанином. Все видит и понимает хан, он по вещам и оружию определяет возраст и привычки джигитов! Когда чистоплотный Восток изобретал бани, на Западе еще ходили в медвежьих шкурах. Порох, шелк, вино и сталь знали на Востоке задолго до того, как Запад зачал свою цивилизацию. А Кейли, нечестивый пес, сидя за одной скатертью с ханом восточным, смеет морщиться от угощений! Собака шелудивая! Зато, как только Кейли вышел, слуха Джунаида коснулась вежливая речь перса Гуламхайдара. Хан не пожалел золота, чтобы закупить с потрохами этого восточного пройдоху.

– Британский лев одряхлел, – коверкая туркменские слова, говорил Гуламхайдар. – Есть у меня знакомые люди, которые почитают коричневые рубашки и понимают толк в силе… На них надо ставить, а не на англичан, дорогой Джунаид-хан…

Глаза Джунаид-хана вспыхнули лукавым блеском, длинное с рыжей бородкой лицо заострилось, лоб заблестел испариной ожидания.

– Они сильны, но хотят стать еще сильнее… Им требуются туркменские парни, недовольные большевиками… Среди туркмен, да и казахов, узбеков такие есть. Птицу ловят птицей. Понимаешь? Дичь загоняют своей же гончей, которая хорошо знает повадки зверей. Немцам нужны такие ребята, из которых можно выдрессировать гончих… Немцы сейчас живут в тисках, но они обязательно бросятся на Россию и Украину. Цену просторной обуви знает тот, кто носил тесную… Вы, туркмены, знаете…

Хан сощурил узкие глаза.

– А как же мне поступить с англичанами? – улыбнулся он неопределенно персу. – Предать их, как предают меня иные слабые людишки?

– О, дорогой, разве моя голова способна придумать что-то государственное… – пожал плечами перс. – Просто немцы тоже могут пригодиться туркменам…

Стать ханом туркмен – значит изгнать большевиков, русских, покорить Хиву, захватить Ашхабад. Союз с англичанами оказывается ненадежным. С гяуров хоть волосок – и то польза. Если немцы лучше и быстрее англичан смогут приблизить хана к заветной цели, то почему бы их не предпочесть англичанам?

– Я подумаю над вашим предложением, – многозначительно ответил Джунаид и встал, чтобы проводить перса.

Едва Кейли вернулся, чтобы продолжить беседу, хан с неменьшей обходительностью продолжал с ним разговор.

– Мы ждем от англичан более решительной помощи, – заговорил Джунаид. – Оружия нам мало… А войск ваших не видно.

Кейли нагловато рассмеялся в лицо Джунаиду:

– Вы торопите нас, тогда как должны торопить большевиков, чтобы они побыстрее убирались из ваших аулов…

Потупясь, Джунаид раздумывал, как ему вести себя с англичанином. Признаться, что большевики сильно теснят его почти во всех аулах Северного Туркменистана, засылают в его отряды своих лазутчиков, разлагают сотни и десятки, уводят их в города и разоружают там, – значит передать англичанам свою неуверенность в победе. Нет, на это хан не решался. Джунаид и не заикался, что во всей Туркмении лишь кое-какие северные аулы да далекие кочевья в Каракумах, где слыхом не слыхивали о советской власти, его последняя опора и надежда. А сейчас хана занимало, сумеет ли прижиться в Ашхабаде Шырдыкули, который при поддержке людей Джунаида пробился в стан советской контрразведки. Джунаид еще до революции по Хиве знал отца Шырдыкули, богатого русского купца, носившего за пазухой охранную грамоту с собственноручной подписью турецкого султана. Джунаид уже тогда подозревал, что он турецкий шпион, но сам турецкий султан уверил Джунаида: купец просто-напросто предан его светлости. Однако нелегко провести Джунаида, и он скоро проведал о купце, убедился, что тот работал на две руки: сотрудничал не только с турками, но и с англичанами. Когда же в России совершилась революция, купец спешно уехал в Петербург, торопился сберечь деньги от разбушевавшейся черни. Он пропал, как в воду канул, то ли погиб, то ли сбежал, оставив своего сына, родившегося от турчанки, на попечение визиря хивинского хана. Был бы Джунаид-хан круглым дураком, если бы не навел справки о сынке купца. Визирь оказался английским шпионом, а молокосос, доверившийся визирю, запроданным англичанину Кейли. После небольших колебаний Кейли передал пароль этого человека хану. Им оказался Шырдыкули, разъезжавший по Хорезму, Ташаузу, имевший связи с младохивинцами Бухары, Хивы, с националистами, пробравшимися в руководство Туркестана. Джунаид сразу же решил испытать его и послал в урочище Сувлы, чтобы следить за Аманли Белетом. И хотя Шырдыкули выполнил поручение хана, но действовал слишком нерешительно, трусливо, так и не смог войти в дружбу с ашхабадским разведчиком, долго уверял Джунаида, что Аманли Белет вовсе и не чекист, мол, ни жена, ни дети об этом не знают… Мелкая птаха этот Шырдыкули! После гибели Аманли и его сына верные люди хана отправили Шырдыкули в Ашхабад, сумели-таки протолкнуть его в советскую контрразведку. Английская кличка Шырдыкули – Хачли, то есть Крещеный. Новое имя – Платон Новокшонов.

– Хачли передает, что большевики скоро выступят против нас, – признался Джунаид. – Так что мы вынуждены будем ввязаться в открытую войну… Без вашей помощи нам не осилить их регулярную армию.

– Вы должны взять хотя бы один город и объявить себя новым правительством Туркмении, тогда и наша открытая помощь придет без промедления.

Едва Джунаид-хан возвратился в этот день в урочище Пишке, на него свалились заботы по управлению сотнями. А тут еще явился безносый юзбаш Аннамет. В одном тяжелом бою с красноармейцами сабля срубила Аннамету нос. Несколько недель ходил сотник с перевязанным лицом. Когда же снял повязку, то не походил больше на себя, под большими красивыми глазами вместо носа зияли две дыры. Лицо, некогда привлекательное, походило на раскатанную лепешку. Аннамет был женат на красавице Байрамгуль, дочери ургенчского дайханина, которую он когда-то добыл в бою. Она лихо джигитовала, метко стреляла, не раз ввязывалась в стычки с отрядами красных аскеров, выручала мужа из беды. «Мне бы тысячу таких амазонок, я бы отказался от многих нукеров», – часто шутил Джунаид-хан. Но теперь Аннамет пришел в ханскую юрту, чтобы рассказать, что жена разлюбила его…

– Что с тобой, Аннамет? – хан, откинувшись на мягкую подушку, разглядывал хмурое и отвратительное лицо смелого юзбаша. – Голова, руки, ноги целы, так что и печалиться нечего. – Аннамет исправно служил своему хану, а чтобы не смущать людей, обычно перевязывал лицо черной тряпкой.

– Всем доволен я, повелитель мой, – Аннамет опустил лицо, тяжело задышал зияющими отверстиями. – Байрамгуль не хочет со мной жить. Убить ее рука не подымается, другую жену не хочу…