Председатель Томский

Как только Сталин кончил, всех пригласили в обеденный зал. Столы стояли уже накрытые. Разливали из всякой посуды – бутылок, стеклянных и глиняных кувшинов, графинов, штофов, фляг, бидонов, банок и даже рогов. Столы были плотно заставлены: у каждой тарелки стояло по четыре бокала, рюмки или стакана с разнообразным спиртным.

Первый тост по традиции говорил хозяин – «За героев пятилетки!» Это означало, что присутствующие должны выпить как можно больше за пять минут. Допускались любые напитки, но по негласному правилу старые коммунисты, которых в зале было большинство, пили только крепкие. Заедать не поощрялось, закусывающих ранее четвёртого тоста могли обвинить в протаскивании уклона.

Вторым тостом «За крепкую дружбу пролетариев всех стран!» Молотов разрешал запивать, но только креплёным вином. Выбор основного напитка каждый был волен делать сам. Старые коммунисты вновь проявили принципиальность.

Третий тост «За рабоче-крестьянскую Красную Армию!» произнёс Ворошилов. Пить можно было только спирт.

Венцом первого круга стал четвёртый тост – «За ударников!» От каждого стола выделялся один «стахановец» – самый стойкий товарищ, который должен был защищать честь стола в битве передовиков. В отличие от буржуазных игрищ «кто кого перепьёт», у коммунистов соцсоревнование продолжается до последнего павшего, так как пить лёжа противно марксистско-ленинскому учению об империализме.

В перерывах между тостами коммунисты могли свободно доносить друг на друга, выявляя злостно недопивших уклонистов. Для этой категории в саду были устроены дыбы, на которых должны были донаполнять провинившихся. По заведённому порядку перед оргией группа членов и кандидатов ЦК ВКП(б) во главе с Уншлихтом устанавливала план по выпитому и столовые нормы, которые должны были строго соблюдаться. К каждому столу был прикреплён офицер НКВД, следивший за выполнением плана и составлявший списки оппортунистов, основываясь на доносах и личных наблюдениях. Оппозиционеров хватали, волокли в сад, по дороге немножко избивая (для проформы), и вешали на дыбу. Затем к ним подсоединяли клизмы с алкоголем и производили акт революционного возмездия. Чтобы создать масштаб, в списки кроме членов партии вносили комсомольцев и комсомолок, которые выполняли роль массовки. Их раздевали догола и секли. Кругом царил такой подъём, шум и гам, что для подачи сигнала на второй круг пришлось стрелять из пушки.

Истерзанные партийцы возвращались в зал. Многих поддерживали их товарищи. Какого-то старого большевика, бесчувственного, в одном сапоге и с торчащей из галифе грелкой, внесли на руках.

Объявили тост: «Смерть троцкистским перерожденцам!» По рядам коммунистов прокатился стон, кого-то рвало, кто-то упал под стол; большинство были так пьяны, что засыпали, и их приходилось хлестать по щекам. Бухарин, подавая пример выдержки и самообладания, ползал по рядам столов и укреплял товарищей нечленораздельным рёвом. Радек с присвистом икал, после каждого раза повторяя: «Хуле!» Ворошилов, дико озираясь, хрюкал и грозил в пустоту наганом. Пятаков, обгадившись, беспомощно елозил по полу, пытаясь то ли встать, то ли улечься. Трезвее других казался Рыков, но сомнения рассеялись, когда у него началась белая горячка и обильно пошли галлюцинации.

Тост «За подлинно ленинскую внешнюю политику!» растворился в глухом гомоне толпы, нарушаемом спорадическими воплями бредящих. Люди в форме устали избивать лежащих без памяти гостей, и наступила вынужденная пауза, которую Сталин по совету Молотова решил заполнить игрой в индейцев.

Из ещё способных передвигаться коммунистов собрали группу и назвали её индейцами. То же самое сделали с комсомолом, только этих нарекли зверями. Задача индейцев состояла в том, чтобы охотиться на зверей в ночной темноте, стараясь при этом самим не попасть в лапы хищников. Игра очень быстро превратилась в невообразимый хаос, поскольку в скотском состоянии были и партийцы, и комсомол, и придать этому всему хоть какую-то стройность оказалось совершенно невозможно. В этот момент приехал опоздавший Томский, и ему влили штрафную.

Продолжение вечера проходило в кабинете Сталина, приватно, за коньяком. Собрались хозяин, Каганович, Молотов, Микоян, сравнительно свеженький Томский и оклемавшийся Бухарин, которого откачали внутривенной инъекцией какой-то дряни.

– Ну и где же ваша спутница, товарищ Томский? – хитро прищурившись, спросил Сталин.

– Забудьте об этом, товарищ Сталин. Слишком рискованно. Я больше этим дерьмом не занимаюсь.

– Ты всё время это говоришь. Каждый раз одно и то же, – Сталин закурил и добавил, кривляясь: – Я завязал, никогда больше, слишком опасно, товарищ Сталин!

– Я знаю. Я же всегда прав! – Томский с вызовом посмотрел на Сталина.

– Ты забудешь об этом через день или два. – Два дня, когда я должен был забыть, уже прошли. А теперь настали дни, чтобы помнить.

Сталин, пыхнув трубкой, выпустил дым и внимательно посмотрел на Томского.

– Знаешь, когда ты вот так говоришь, ты и представить себе не можешь, на кого ты похож.

– Я похож на чувствительного ублюдка, – потупясь, сказал Томский.

– На утку ты похож! – громко сказал Сталин и расхохотался. Остальные подхватили его смех. Томский вскочил и, изображая утку, стал прыгать по комнате с криком «Кря-кря-кря!» Внезапно он остановился и, обведя взглядом присутствующих, проговорил:

– Наберитесь мужества, потому что вы это слышите в первый и последний раз. Поскольку я никогда больше этого делать не буду, вам не придётся слышать, как я крякаю.

Было около четырёх часов ночи, когда машины стали развозить гостей по домам. Шатаясь и падая в сугробы из конфетти, лежавшие на крыльце дачи, коммунисты шли продолжать свою борьбу.

VIII

– Как ты, залупа конская, допустил, что у тебя ценнейший кадр, доктор этот, для гнилого троцкистского подполья гермафродитов гондобит, а цека о том ни сном, ни духом, пребывая в уверенности, что он конармейский спецзаказ выполняет, чтоб ворошиловского комсостава дупы на дачах конвейером ебсти?! – Агранов орал так, что шкаф дрожал и люстра звенела. – Или ты думал, что Партия, ведя победоносное социалистическое строительство, и трудовой народ, в едином порыве все силы напрягши, не видят, как вы с троцкистско-зиновьевскими выблядками террористический заговор выдрачиваете?!

Суурпыльд уже минут пятнадцать ждал, когда начальник наконец остынет, но тот, похоже, только распалялся.

– Мы правый уклон нещадно драконить будем, калёным, товарищ Суурпыльд, железом в прямую кишку! Истово, с революционным остервенением! Чтоб ни одна троцкистская, понимаешь, мандавошь! Да я их самолично, вот этими вот руками – в пыль!!!

Агранов налил из графина в стакан, осушил залпом и, отдышавшись, резюмировал.

– Значит так, сокол мой. Или ты в кратчайший срок мне полный материал о связях Бухарина, Томского, Рыкова с зиновьевцами, или я тебе, едрит ангидрид, командировку с видом на первую категорию… А бабу эту, или кто оно там, сюда ко мне! И не сметь её лапать, а то знаю я вас, пидормотов!

IX

В комнате за огромным столом сидел маленький человек. Перед ним стояла стеклянная банка, рядом лежали серебряная монета, револьвер и несколько листов бумаги, исписанных неровным почерком. Зазвонил телефон. Человек поднял трубку. На том конце сказали: «Всё готово». Человек положил трубку, вынул изо рта вставную челюсть, положил в банку, взял револьвер и, приставив его к виску, выстрелил.

X

В ночь на 16 сентября 1936 года по личному распоряжению Кагановича к нему на дачу в Троице-Лыково привезли Райцеса. Видно было, что его пытали, как минимум били: губы сильно распухли и правый глаз не открывался. На даче в тот момент были, не считая охраны, только двое: сам хозяин и Вениамин Фурер, завкультпроп Московского комитета Партии.

Когда Райцеса ввели, Фурер подскочил к нему и с криком «Мразь!» отвесил доктору смачную оплеуху. Тот сложился пополам, как старое одеяло, и беззвучно сполз на пол.