Предшественник
Шрифт:
Тёплый день конца мая, впереди каникулы. Не дойдя до дома, Вита в оцепенении слушает радио, которое крепится на столбе. «Музыкальная шкатулка» Одоевского. И дома – радио, но от этого же столба он впервые узнал оперу «Пер Гюнт» Грига, который и теперь его любимый композитор.
Однажды вхожу к ней: тётя Лика в согбенной позе. Луч солнца на рояле. Наверное, она утомлена, оттого и проник я в недра музыкальной шкатулки. Подойдя, нажимаю клавиши, выдавая тритоны, и вдруг – consonans! Гармония! Ненароком попадаю в унисон. То же «ре», что у тёти Лики, но из
– У него абсолютный слух! – говорит она наутро, входя в столовую.
У тёти Саши недовольная мина: не дай бог, ребёнка хвалить! И тётя Лика добавляет:
– Но это ещё не повод для хвалы.
Они думали, моя жизнь будет медленной фугой с небольшими вариациями и подготовленным crescendo.
– Вот жили! Прямо барчонок какой-то! Рояль в доме! На что, на какие шиши?
Помнится, школьник Вита хотел играть на гитаре. Он познакомился с пареньком, у которого гитара была! И вот Вита приходит к этому мальчику домой, ждёт, когда тот оттренькает гаммы. «На, побренчи». Вита «добренчался» до модной мелодии. А паренёк с гитарой не мог дальше «до, ре, ми, фа, соль…» У него не было таланта. А у родителей Виты не было денег, не только на гитару, на ботинки для них с братом и на туфли для сестры.
О т е ц. Папа Сергей Владимирович Гусельников. Ему тридцать девять, но он главный инженер и вот-вот, – директор. И в семье он главный, но и он – во фрунт, хотя и шутейно, перед дедушкой Константином Ивановичем. У отца властные манеры, хотя я его не боюсь. Я его обожаю.
– «Гусар всё тленно под луною!»
Я не понимаю его шутку, хотя стихи – не чужая мне стихия.
В гостиной полумрак. Отец – в кресле. На нём (утро выходного дня) халат, перетянутый в талии поясом с «бомбошками». «Приют» Шуберта. Романс какой-то зловещий: «Голые скалы – мой приют». Будто жалоба великана: «Душу всё те же муки томят…» Но отец любит этот романс.
А вот и финансовый исток! И муки его томят. Минорный романс… Отец Виталия, не дослушав до конца, вполне вероятно, захохотал бы. Хохот особенный. От низких нот – в штопор визга. И те, кто на этот момент рядом, как по команде, – в хохот.
Бийкин удивлён, недоволен: «воспоминания», и нет – о редакции! Да и глупости никакой.
В доме тишина, и во всём Удельске… Но локомотив, колёса о рельсы бьют: поезд с юга – на север. А вот и встречный: с севера – на юг…
Глава вторая
(6 февраля, четверг)
Звонок с того света
«Книга амбарная» – неплохая находка, вот только, как бывает в книге, нет фотографии автора.
На работе – к начальству – и ляпает:
– Лёня, я нашёл дневник Гусельникова…
Кочнин на миг лицо закрывает, как от огня.
– Не может быть! Там не могло уцелеть… – не нравится Леонтию находка, будто она для него именно опасная. – И что он там пишет? Наверное, про редакцию?
– Нет-нет, Лёня,
мемуары нудные.– Понятно. Умер бывший фотокорр…
– …он фотографировал лучше Валуя…
– Да что ровнять! – разворот к сейфу, где хранит альбом, любит им хвалиться.
И демонстрировал только приехавшему Бийкину, которому тогда было не до коллекции, любовно собранной Леонтием. В этот день – тоже, но одна фотография…
На первой странице – цифры, выведенные неумелым художником (Леонтием) – год начала его работы редактором газеты «Путь к коммунизму». Далее портрет: Леонтий Фролович двадцатилетней давности в двубортном пиджаке. Робкая улыбка, мелкие зубы, тогда не металл, свои.
– Лёшки Андреева работа, божьей милости фотограф. Не Валуй! Этим Георгием Артёмовичем, – Гошкины и.о., – меня одарил руководитель исполкома Артём Николаевич Валуй. Уходит на покой и умоляет взять сына фотокором. Но я теперь и к нему, – как к родному. А Лёшка Андреев… Хороним завтра…
Хоть бы не комментировал! Утащить бы альбом в отдел, – добычу в нору, найти тот снимок.
– Первый коллектив редакции… Вот эта девица – Люда Сороковкина. Она – в «Пионерской правде». Давно не виделись. Говорят, раздобрела…
За двадцать лет состав редакции менялся, и с приходом нового человека редактор организовывал групповой портрет. Чаще – на фоне стены горкома партии. Кто-то щёлкает, потом – в ряд и щёлкает другой. Каждая редакционная эпоха имеет две фотки. Иные из этих людей теперь «далече». Иные умерли. И Гусельников, вроде, умер, а, вроде, нет.
– Тоша Егорцев, не догадаешься: одно лицо…
Леонтий бережно переворачивает: опять – Егорцев, но в компании Муратова и Валентины. Вскоре его найдут мёртвым неподалёку от станции, где подрабатывал разгрузкой вагонов.
– А какой журналист, лёгкое перо! А это – Маша. Ей пятьдесят, работать не умеет, но на безрыбье и рак рыба, в школе кружок ведёт… А это опять я…
Потёртый, помятый баталиями с руководителями города, ночными бдениями в типографии, конфликтами с иными из этих людей, такими милыми на снимках. Наконец, недавний групповой портрет.
Опять на фоне горкомовской стены: Валуй, Леонтий Фролович, водитель Миньша… Значит, следующий. А на нём-то в ряду коллег он, Бийкин… Как?!
– Всё?
– Ты же не уволился.
– А где мой предшественник?
– А-а, – Леонтий Фролович глядит вбок. – Мало он тут, я не улучил момент.
…Бийкин ехал на север медленным унылым поездом, боялся, – не примут (не принять не могли) или начнут задавать вопросы…
Кочнин в тот день – только из горкома. Стащив галстук и увидев Бийкина, не надевает вновь. На телевизоре – кактус. В серёдке цветка что-то горит малиновым пламенем.
– Дома полно, вот и на работу натащил, – Леонтию нравится удивление Бийкина.
– Чудо! – поднажал.
Но Лёня не обращает внимания на его невинную хитрость.
Была ли у Кочнина на тот момент информация? Наверняка. Но, находясь в шоке от Гусельникова, готов был иметь дело с одержимым пороком Бийкиным, только бы не с таким, как Володя. И другие готовы радоваться друг другу, прощать друг другу в ущерб делу, за которое ратовал отбывший, не ясно куда, Володя. Бийкин перенимает у новых коллег манеру распростёртых объятий. К тому же, приятно видеть их лица, не видя недостатков.