Предсказатель прошлого

Так что деваться нам было некуда, и Женька Баранцев, поколебавшись, еще раз кратко объяснил, что к чему. После этого нам не оставалось ничего другого, как предложить профессору Стаканникову самое удобное место прямо против экрана, у Константиновой кровати.

– Давайте, что ли, я первый, - сказал Немка и надвинул наушники-электроды.

Наступила абсолютная темнота.

Потом она дрогнула, заколебались тени, и мы увидели блестяще-черную, косо вставшую крышку рояля. Экрана я, собственно, не замечал, хотя, очень сильно сосредоточившись, мог заставить себя увидеть черточки английских булавок, на которых держались простыни.

Итак, мы увидели косую крышку рояля; на ней параллелограммами лежал солнечный свет. За роялем сидела большая, шумно дышащая женщина в блестящем платье. Не глядя, она сильно ударила одной рукой по клавишам и запела зычно, призывно:

– До... ми-бемо-оль... соль... до!.. Повтори за мной, мальчик: до... ми бемоль!..

Мы услышали тоненькое, мышиное:

– Мибесоооль...

Мальчик лет шести стоял у рояльной ножки и ковырял паркет повернутым внутрь носком ботинка.

Господи! Это был Немка.

– Хорошо, - сказала женщина у рояля, и мы заметили, что во рту у нее только пять или шесть зубов, и те серебряные.
– Теперь, Моня...

– Я - Нема...

– Теперь, Сема, спой нам песню, какую хочешь.

Немка повеселел, набрал воздуху в легкие и грянул:

Помню, я еще молодушкой была

Наша армия в поход далеко шла...

Немка пел изо всех сил, вкладывал душу.

Но самого его уже не видно было, только слышался голос, а перед нами потекли размытые незапоминающиеся лица. Мелькнул коридорчик или прихожая, битком набитая мамами и детьми, толстая девочка плакала и топала ногами, мальчик откусывал шоколад от плитки, хрустя фольгой, матери что-то поправляли на детях, и их руки дрожали, а взгляды были ревнивы. Потом и это растаяло, и все поле зрения заняло усталое, полное лицо женщины за роялем, глаза ее были закрыты, но что-то беспокоило ее: вздрагивали брови, сходились морщины на переносье, - видно, какое-то воспоминание не давалось ей, и это было мучительно.

И вдруг мы увидели воду, летнюю рябоватую реку, мы смотрели на нее с белого теплохода, перегнувшись через нагретый солнцем борт. На корме хлопал флаг с выгоревшей до белизны голубой полосой, зеленые берега с дрожащими где-то на горизонте колокольнями и мачтами электропередачи плыли мимо тихо и бесконечно, и запах июльских трав висел над палубой.

– Хорошо тебе?
– чуть слышно спросил Молодой человек свою спутницу, высокую, склонную к полноте девушку и положил свою ладонь на ее большую, сильную руку.

– Очень, - тоже еле слышно сказала она.

– А кто это поет?
– спросил он.
– Ты слышишь?

– Это радио в каюте, - сказала она.
– Пусть.

Всю-то ноченьку мне спать было невмочь.

Раскрасавец-барин снился мне всю ночь.

Немка кончил. Женщина у рояля медленно открыла глаза.

– Ну, хорошо, - сказала она, все еще улыбаясь, - иди, мальчик. И позови следующего.

...Появились Немкина мама и Немкин папа. Женщина, которая раньше сидела за роялем, теперь засовывала бумаги в портфель из крокодиловой кожи с монограммой и говорила им:

– Поздравляю вас! У нас было девятнадцать человек на место, но ваш мальчик выдержал такой конкурс. У него удивительная способность проникаться самим духом произведения. Посмотрим, посмотрим... Может быть, он станет Музыкантом с большой буквы.

– А я-то думал, он станет инженером, - рассеянно улыбался Немкин папа, - в наш век, знаете... Но, конечно, если проникается духом...

– Изюмова-а!
– вдруг заорал кто-то над моим ухом так, что я вздрогнул.
– Изюмова! Изюмова!
– кричали со всех сторон.

Немка, совершенно взрослый, сегодняшний Немка, вышел из-за кулис и поднялся к дирижерскому пульту. У негр был растерзанный вид: манишка потемнела и воротничок съехал набок. Отскочивший черный бантик он держал в руке и прижимал эту руку к сердцу. Он был совершенно счастлив; я ни разу не видел Немку таким измученно-счастливым.

А по обе стороны от него стояли взволнованные скрипачи и неслышно били смычками по струнам своих скрипок.

Все исчезло и смолкло разом, как появилось. В полной темноте мы услышали щелчок - потом я понял, что это Баранцев перекинул тумблер ВПРАВО.

– Спой, Сема, нам песню, какую хочешь, сказала Женщина у рояля.

Немка повеселел, набрал воздуху и грянул:

Когда я на почте служил ямщиком,

Был молод, имел я силенку...

Лицо Женщины заполнило поле Зрения, глаза ее были закрыты, но что-то мучило ее, какое-то неуловимое воспоминание, вздрагивали брови, и морщины сходились на переносье.

Мы увидели человека, сидевшего на корточках перед чемоданом. Это был тучный, немолодой человек, и сидеть на корточках ему было крайне неудобно.

– Оставаться с тобой хоть на день, хоть на час, - говорил он с придыханием, судорожно уминая в чемодане рубашки, - это самоубийство... Самоубийство!

Женщина слушала его, прижавшись к стене; нечетко мелькнул силуэт ее большой, полной фигуры.

– Самоубийство для всего!
– говорил он, захлопывая крышку и клацая замками.
– Для меня как личности, для моего творчества, для всего, что я еще могу сделать в отпущенные мне годы!

– И это говоришь ты! Мне!..
– простонала женщина.

– Я! Тебе! Лучше поздно!
– с силой сказал он, распрямляясь и потирая затекшие ноги.
– И еще радио это орет, черт бы его брал!

– Пусть!
– тоже закричала она.
– Уходи! Пусть поет радио!

Под снегом же, братцы, лежала она,

Закрылися карие очи!

Ах, дайте же, дайте скорее вина,

Рассказывать нет больше мочи!

Немка кончил. Женщина за роялем открыла глаза.

– Иди, иди, мальчик, - сквозь стиснутые зубы сказала она.
– Иди и позови следующего.

...Появились Немкина мама и Немкин папа. Засовывая бумаги в портфель из крокодиловой кожи. Женщина говорила:

– К сожалению, не могу вас поздравить. Ваш ребенок не без способностей, но у нас был конкурс девятнадцать человек на место...

– Да-да...
– рассеянно улыбался Немкин лапа. И спросил, слегка наклонившись:

– Ты хочешь стать музыкантом, сынок?

Немка перевел глаза с крокодилового портфеля на блестящее платье и вздохнул освобожденно:

– Не-а.

– Ну, будет инженером, - сказал Немкин папа.
– В наш век, знаете...