Представление должно продолжаться

На лестнице ей встретилась горничная, виртуозно удерживающая в одной руке пару детских стульев, а в другой – стопку покрывал. В коридоре – кухарка с огромной бельевой корзиной. Мария Габриэловна обнаружилась в столовой, там под ее руководством разбирали большую люстру, раскладывая по коробочкам подвески из цветного хрусталя.

– Я решила, что мы переберемся на первый этаж, – сообщила она, предупреждая вопросы, – а второй будем сдавать. Выйдет большая экономия. Теперь это важно, не правда ли? Внизу предостаточно места для всех, и зимой понадобится меньше топить.

Вид у нее, в очках и закрывающем волосы чепчике, был очень деловой. Анна Львовна моментально вспомнила картинку из книжки «Сказки Матушки Гусыни», которую Майкл читал когда-то по-английски Розе и Риччи.

– Мама, но…

– Энни, ты ведь подождешь четверть часа? Мы закончим и непременно поговорим.

– Я вся пропылилась, – пожаловалась она уже в своей спальне, сидя за туалетным столиком и, с чепцом в руке, придирчиво рассматривая прическу. – Просто горы хлама в доме, кто бы мог подумать. И мы всем этим дышим!..

– Я верно понимаю, мама – завтра мы никуда не едем?

Мария Габриэловна подняла голову и посмотрела на дочь. Ясный взгляд уверенного в себе и в мире человека – точно такой, какой Энни помнила из прежних времен, когда был жив Лев Петрович… Ну, почти такой же.

– Энни, ты, конечно же, можешь ехать, как решила. Но…если уже поздно сдать билеты, я готова возместить Майклу их стоимость.

– Но, мама, почему? Ты же согласилась!..

– Да, он виртуозно умеет уговаривать, – Мария Габриэловна со смехом качнула головой. – В твоем муже открылся ораторский дар – может, ему заняться политикой?.. Ох, нет, даже и шутить об этом не стану.

Слушая мать, Анна Львовна чувствовала, как радость ее убывает, а тревога, наоборот, растет.

– А разве он не прав? Разве не разумно было бы сейчас уехать в спокойную страну? Россия сейчас – это сумасшедший дом, в котором все, что угодно может случиться!

Она прошлась от окна к двери и снова к окну, изо всех сил стараясь говорить спокойно:

– Ты совсем не выходишь из дома – не видишь, что творится на улицах. Но даже здесь, в доме? Наш дворник, Матвей, он у нас прослужил двадцать лет, ты сидела с его старшим сыном, когда он задыхался от дифтерии, потом держала его на руках в церкви… Позавчера Матвей сказал мне, что мы – буржуи, и хотя он лично против нас ничего не имеет, во имя интересов трудящихся нас надо истребить как класс. Он внезапно потерял память? И заодно – разум? У него были глаза злого животного… Какая там пыль, mio Dio, пыль – это было бы прекрасно!.. Сегодня я видела человека, который, perdonami, per favore, мочился на угол дома, как собака, а когда я проезжала мимо, посмотрел такими похотливыми глазами… Я пожалела, что не за рулем, я бы наехала на него без малейших угрызений совести! Но я уже очень давно не езжу в авто – я боюсь ездить в авто по этой Москве!..

– Ну, что же, – дождавшись паузы, спокойно сказала Мария Габриэловна. – У всякой страны бывают трудные времена, когда колеблются устои. А человек, увы, слаб…

– Майкл говорит, что это не трудные времена. Он говорит, что Россия рушится, и взамен родится что-то совсем другое.

Эти слова мужа, с которыми она совсем недавно спорила, теперь казались ей совершенной истиной. Мария Габриэловна со вздохом встала, набросила на плечи кружевную шаль.

– Он ведь может ошибаться, правда? Но даже если… Знаешь, Энни, все последние дни я думала… Собирала вещи и думала непрерывно. И нынче ночью поняла наконец, что уезжать будет неправильно. Я уж не говорю о том, что здесь папина могила, и Камиша… И где-то здесь – ты, может быть, не берешь этого в расчет, но я думаю, что так нельзя, – так вот, где-то здесь этот человек, отец Аморе. Любочка, быть может, даст нам знать, когда он появится.

– Мама, ну уж это!..

– Так даже не в этом дело. Главное, – тут голос Марии Габриэловны впервые задрожал, но она быстро справилась с собой и продолжала спокойно смотреть на дочь, – главное, здесь Лиза. Ты ведь не забыла о ней, нет?

Анна Львовна вспыхнула; усилием воли подавила мгновенное желание схватить что-нибудь и швырнуть о стену.

– Она-то о нас едва ли помнит.

– Она вспомнит. Она играет в эти злые игры… но у нее вот-вот кончатся силы, я знаю – и тогда… Если она вернется домой, а дома не будет – она сразу погибнет, ты ведь понимаешь, Энни?

Анна Львовна не успела ответить – в спальню, постучав, заглянула горничная с очередным ворохом добра и просьбой дать распоряжения.

Вот и хорошо, что не пришлось отвечать, подумала она, успокаиваясь. Наговорила бы ерунды – к чему… В конце концов выходит так, как ты и хотела, разве нет? Вовсе не Майкл решает в этой семье. О нет, совсем не Майкл.

* * *

Дневник Аркадия Январева.

Холодная весна и жаркое душное лето.

Трудно писать, говорить и даже мыслить плавно и непрерывно. Все – какими-то нервными скачками, вспышками, как во время ночного артиллерийского обстрела.

Мелочи военной жизни.

Чтобы разместить обоз, солдат и офицеров, выгнали из домов жителей очередной деревни. Они никуда не ушли, благо – тепло, расположились в ближайшем леске на манер цыганского лагеря. Если ветер дует с юга, до двора хаты, где мы разместились, доносился плач детей. На узких подоконниках яростно цвела алая, белая и лиловая герань. Я поливал ее из кувшина. После, во время тарнопольского прорыва, всю деревню под корень разрушила и сожгла австрийская артиллерия.

Большая часть противогазов испорчена – через активированный уголь из их фильтров солдаты и офицеры очищают денатурат. Половина офицеров всегда пьяна.

Офицеры винят в поражении большевистскую агитацию. Мне, не владея стратегической информацией, трудно судить, однако немцы вначале прорвались на небольшом участке, наш командир полка после говорил, что хватило бы роты, чтобы загнать их назад.

Но – бросая все, бежали штабы. Удрали так споро, что не успели поставить в известность находящиеся на позициях полки. Потом узнали: даже штаб фронта, сидевший в Бердичеве, за триста километров от первой линии окопов, погрузился в вагоны и поехал к Киеву.

Отступление.

Связь была прервана, на мосту через реку Стырь – пробка, потому что каждая повозка старается проехать первой. В темноте мокрые лошади грызутся между собой, в воздухе вместе с дождем висит тяжелая брань. Где противник – никто не знает.

Утром прилетели австрийские аэропланы с крестами на крыльях, обстреляли из пулемета отступающий обоз. Мертвое пространство при вертикальной стрельбе огромное, прицельное попадание почти невозможно. Пострадала одна лошадь, среди людей не было не только убитых, но и раненных, тем не менее страх всех парализовал – стреляют сверху, бежать некуда. Иногда моральный урон страшнее физического.

– Пане, русские насовсем из Галиции уходят? – спрашивают жители с живейшим интересом.

В Збараже расположились на ночь в парке, окружающем замок местного магната. Заросший ряской пруд напомнил Синие Ключи. Челюсти немедленно свело судорогой, почти час не мог говорить. Прав Петр Ефимович, уездный доктор? Если вдруг останусь жив я и научная медицина, надо бы исследовать данный феномен подробнее и написать статью. Электрическая природа или химическая?.. Связи и никаких вестей по-прежнему не было, только через двое суток к нам случайно прибился заблудившийся телефонист бежавшего штаба 3й дивизии.

Все растеряны и озлоблены.

– Большевистская агитация и германские шпионы, – говорят офицеры.

– Все нарочно, – говорят солдаты. – Происки контрреволюции. Штабные устроили отступление, чтобы лишить солдат гражданских прав.

Начальник дивизии (умный и честный служака), вернувшийся из командировки и не нашедший свой бежавший в тыл штаб, молчит и остервенело сбивает стеком головки чертополоха.

Когда мы вошли в Тарнополь, тарнопольский гарнизон как раз начал удирать. Обозы, химические команды, автомобильные части. Удирали наспех, бросая имущество. При этом у солдат хватало времени громить магазины. К ним присоединилось и несколько офицеров. Справедливости ради – только офицеры военного времени, кадровые офицеры, напротив, пытались погромы предотвратить, кое-кто даже с оружием в руках защищал жителей домов, в которых они квартировали.

Солдаты чуть не руками ломали железные решетки. Разгромили винокуренные склады, растащили все – мануфактуру, канцелярские принадлежности, скобяные товары, бумагу… Раж все нарастал, уже не слишком похожие на людей персонажи врывались в дома, тащили ковры, посуду, подушки и перины. Пух летал по дворам. Повсюду крики: бей жидов! Если бы не страх перед немцами – быть погрому.

Когда большая часть обозов и пехоты ушла, жители осмелели. Бросали из окон камни, выливали на головы солдат помои, бросали горшки с нечистотами, кое-где даже стреляли. Занятно, что в результате одерьмованными оказались практически все офицеры, которые задержались, стараясь охранить местных от солдатского произвола. С проклятьями они бросались с шашками наголо в квартиры, те, конечно, заперты. Отдавали приказ солдатам. Те – с энтузиазмом ломали, грабили, потом поджигали дома.

Пример тому, что в момент всеобщего озверения все человеческие чувства превращаются в нечеловеческие.

Что делал в Тарнополе я сам?

Да как всегда – ничего интересного. Без боя захватил местную аптеку (аптекарь с семьей прятался в кладовке с медикаментами), поставил у трех уличных окон трех солдат своего взвода с винтовками, еще двух положил с пулеметом на заднем дворе. Разместился в относительном удобстве и покое и два дня лечил ожоги, травмы. Когда идет погром – травм много, никуда не денешься. В результате своего личного грабежа значительно разжился медикаментами – желудочные, сердечные средства, морфий, камфора, шприцы, пара клистирных трубок…

– Товарищ Январев? Наконец-то я вас отыскал! Я так рад! Зовите меня: товарищ Антон…

Совсем молодой человек с горящими от возбуждения глазами. Из тех, которым героизм еще кажется вершиной духовности.

– Давайте выйдем на двор, там и поговорим – никто нас не услышит.

– Да, да, конечно, вы правы, простите! Я должен был назвать вас Знахарем…

Конспирация в крови, прямо среди кровяных телец и амеб-лейкоцитов. Много лет жизни под сменяющими друг друга масками – не потерял ли он еще сам себя?

Только что кончился дождь. От земли парило. Воробьи купались в луже, высыхающей прямо на глазах. Облака разошлись, открыв глубокий синий провал. В нем медленно и отстраненно плыла какая-то крупная хищная птица.

Январев понял все прежде, чем товарищ Антон продолжил говорить:

– У меня есть к вам письмо от московского комитета социал-демократической партии, шифр к нему и еще устное послание от группы товарищей. Сейчас, когда неотвратимо приближается решительный момент и большевики должны либо взять власть в свои руки, либо отказаться от…

– От брошенного жребия истории отказаться невозможно, – улыбнулся Январев, решив потрафить восторженности молодого революционера собственной высокопарностью – благо, ему это ничего не стоило. – Я согласен и поеду с вами. У вас ведь есть какие-то каналы? И – вопрос с документами…

Огляделся, вполне дружелюбно, но уже отстраненно запоминая свой последний армейский день, и заметил на склонившейся за забором березе первую желтую прядь – знак недалекой осени.

* * *

– Я завидую статуям, забытым в старых парках. Весной на их головах бестрепетно поют птицы. Мыши с бархатными ушками деловито шныряют по постаменту, шуршат, как легкий и справедливый летний дождь. В солнечные дни на коленке статуи греется ящерка с надломанным чешуйчатым хвостиком. Осенью на мраморные плечи осыпаются разноцветные листья, падающие звезды путаются в ее волосах, голубой лунный свет блестит на отставленном обнаженном локте. Зимой с греческого носа статуи и складок мантии свисают маленькие сосульки, а на сандалиях лежат подушечки искристого снега…

Стояли у старого театра. Люша доставала из кармана крошки и кормила птиц. Птицы слетались к ней и прыгали как разноцветные мячики.

– Максимилиан, кто такой Зяма Цибельзон?

Лиховцев провел рукой по глазам.

– Корреспондент у меня в журнале. Обладает оригинальным и абсолютно неструктурированным мышлением – мне кажется, идеально подходящим для сегодняшнего момента. Прежде Зиновий работал в журнале под названием «Все новости науки, литературы, техники, промышленности и гипноза». Я переманил его. Но что тебе Зяма?