Представление должно продолжаться
Шрифт:
– Нет, не украсть, – сказал Аркадий. – Я хочу написать в твоем дневнике.
Склонился, взял карандаш и на последней странице написал бегучим и непонятным для большинства «докторским» почерком:
Полагаю, что трудовой театральной колонии имени В. И. Ленина, в связи со сложностью контингента и повышенным травматизмом среди учащихся срочно требуется врач. Предлагаю на его место – себя.
Люша подошла неслышно, прочла из-за его спины. Обняла и прошептала куда-то между
– Я согласна. Навсегда.
Эпилог
(область Чако на границе Боливии и Парагвая, 1934 год)
– Это победа, мой генерал!
Смуглые лица вооруженных людей, покрытые разводами не то маскировочной, не то боевой раскраски, выражали радость и восхищение.
– Командующий Эстигаррибия будет доволен?
– Несомненно, друзья! Стратегия полковника Рождественского блестяще себя оправдала и теперь наша единственная проблема в районе Нанавы – как поскорее похоронить боливийских мертвецов и куда девать боливийских пленных…
(Речь идет о так называемой Чакской войне 1932–1935 – войне между Парагваем и Боливией за обладание областью Гран-Чако (которая, как ошибочно считалось, обладала большими запасами нефти). Самая кровопролитная латиноамериканская война XX века. – прим. авт.)
Отряд, собравшийся в изгибе высохшего русла реки, выставил часовых и расположился на привал. Проводники, индейцы гуарани, сидели на корточках возле русского генерала Беляева и тихо смеялись. Они безгранично доверяли человеку, который знал их язык и обычаи, и в конце 20-х годов больше десяти раз приезжал и жил среди них в составе различных этнографических экспедиций. Парагвайские крестьяне, превращенные в солдат всеобщей мобилизацией, чистили ружья и подкладывали в огонь ветки смолистого кустарника. Темнело. По верху русла в тучах мошкары порхали летучие мыши (впрочем, если зазеваться, некоторые из этих мышей не отказались бы напиться и человеческой крови) и темно-красными конусами возвышались термитники.
– Полковник, в нынешнем сражении ваш сын сражался как лев. Мои индейцы подумывают о том, чтобы дать ему новое, индейское имя – в честь его воинских заслуг. Валентин Валентинович, примите мои поздравления.
Высокий загорелый юноша с резкими, но привлекательными чертами лица вскочил, уронив миску с похлебкой, и, покраснев, молча отдал генералу честь.
– Генерал, не смущайте его, – попросил явно польщенный полковник. – Он у меня безусловно честен и отважен, но слегка диковат.
– Честь и отвага для воина искупают любые недостатки, – усмехнулся Беляев. – Садитесь, милый юноша, пожалуйста, поешьте спокойно… Полковник, я действительно восхищен вашей прозорливостью. Если честно, то я не верил, что боливийцы так очертя голову ринутся в открытый нами проход…
– Это было нетрудно, мой генерал. Ведь мы оба уже воевали против германцев и знаем, как они сражаются. Пусть боливийские силы изначально в два раза превосходили наши и Соединенные Штаты помогали им с вооружением. Но любое нарушение прямолинейной тактики, логики, порядка, отступление, партизанская война – и все их планы сразу рушатся… Впрочем, не только немцы. Наполеон, помнится, тоже споткнулся…
– Да. Как странно все получилось… На далеком американском континенте снова – русские против немцев.
(Занятной особенностью чакской войны было то, что среди командования боливийской армии было 120 германских офицеров-эмигрантов (среди
них командующий боливийской армией Ганс Кундт), в то время как в парагвайской армии служило около 100 офицеров, эмигрировавших из России (в том числе – начальник Генерального штаба Парагвая И. Т. Беляев); и те, и другие в своё время участвовали в Первой мировой войне и активно применяли её опыт. В 1935 году победу в Чакской войне одержали войска Парагвая, фактически захватившие в плен всю боливийскую армию, но окончательный мирный договор между двумя странами был подписан только 27 апреля 2009 года – прим. авт.)– Но здесь мы побеждаем.
– Мы победили бы и в той войне, если бы в России не началась революция.
– Несомненно.
– Теперь мы сражаемся и побеждаем тут, среди кактусов и пальм… Но скажите, полковник, вам никогда не хотелось вернуться туда, в Россию?
– Каждый день, мой генерал.
– Но ведь там уже все совсем по-другому и не осталось ничего из того, что помним мы с вами… Вы знаете, куда именно вы хотели бы…
– Да. Я знаю. Может быть, я уже не смогу, не успею и окончу свою жизнь в чужих войнах и победах. Но мой сын, Валентин Валентинович, он знает тоже. И его дети будут знать…
– Что же это кажется вам таким неизменным, полковник? – Беляев обернулся заинтересованно, блики огня плясали в его больших, выпуклых глазах. – Я даже представить себе не могу…
– Это место называется Синие Ключи, мой генерал. Но дело не в названии. У каждого свои Ключи, но пока человек жив – они в его сердце как основание, цель и смысл. И когда-нибудь мы все непременно туда вернемся, – спокойно закончил Валентин Данилович Рождественский и передал сыну вновь наполненную миску с похлебкой из мяса подстреленной индейцами капибары.
(Россия, Соловки, 1937 год)
– И что же стало с ними со всеми? Живой хоть кто теперь-то? И неужто Синяя Птица по сей день стоит?
Широкое и угловатое удмуртское лицо рабочего Миши было освещено детским вдохновением. Или просто – светом из окна, в котором тлел бесконечный северный закат. Там, за толстой стеной постройки шестнадцатого века, стелились длинные ленты тумана, сырой воздух дышал черемуховым ознобом, и ночная птица скрипучим голосом перекликалась с лягушками.
– Мишенька, – устало вздохнула немолодая женщина, подошедшая к окну с ящиком, полным грязных пробирок, – Синие Ключи не могут исчезнуть, ибо это – миф, архетип… Архетипы не исчезают. Не вам ли Павел Александрович говорил на лекции?
– Да какой же они миф? – рабочий обиженно и несогласно нахмурился. – Это же самая что ни на есть живая жизнь, как раз такая, какая всем нужна! Вот и товарищ Арабажин сейчас скажет… вы ведь это все в романе по правде описали, верно? Все как есть?
Во взгляде – почти мольба.
Аркадий Андреевич Арабажин, не торопясь отвечать, аккуратно разгладил листы самодельной тетради, свернул ее и убрал за пазуху. Первый большой литературный труд в его жизни; и, очевидно, последний, ведь не стоит надеяться, что тетради сумеют пережить автора. Он бы и читать никому не стал, но как-то так получилось… Под исход ночной смены, когда вокруг – только свои, привычные лица, и сквозь журчанье воды в каменном желобе слышны становятся легкие звуки извне…
И можно немного перевести дыхание и убедиться, что жизнь – вот она, продолжается как ни в чем не бывало.