Преисподняя
Шрифт:
— Нет, ты ещё не умер. Ты видел, как меня убили, и чесанул. Только пятки засверкали. Помнишь? Нет, ты ещё не умер. И Хаттори ещё живой. Можем посмотреть, как он, если хочешь.
Теперь Хаттори мучила одна только мама-сан. Асахина и его подручные, в изнеможении развалившись на диванах, наблюдали за разворачивавшимся перед ними безумием. Облачённая в кимоно толстуха забрала у бандитов свой нож и, изрыгая ругательства и не сводя злобного взгляда с залитого слезами лица Хаттори, размахивала им перед пленником в тусклом красноватом освещении бара. Её волосы растрепались и патлами свисали на щёки. Глаза вылезли из орбит, сверкая белками, из перепачканного помадой рта, напоминавшего разверстую манжету рукава кимоно, на Хаттори выливался словесный яд.
— Э-э-эх! Мужики! Все вы одинаковые! Я столько горбатилась, накопила
Привязанный к стулу, Хаттори подпрыгнул, взвыл от боли и снова в отчаянии понёс бессмыслицу:
— Ой, больно! Больно! Спина, моя спина! Жжёт спину! Ох как горит, горит! Мясо у меня там жирное? С белыми прожилками? Какой странный ресторан… здесь суши? Дайте воды! Хочу воды! Поезд отправляется… до моей деревни… быстро домчит. Что это? Комары! З-з-з-з-з… Будут зудеть, пока я не умру…
— Э-э-эх! Все вы одним миром мазаны! Называл себя основателем новой религии, пастырем нового братства, а сам пользовался доверием людей, выколачивал из них пожертвования. Ну и я, дура, на эту удочку попалась. Говорил людям: «Вы много грешили. Для спасения вам надо купить эту урну. Обязательно купите. Миллион иен». И я лишилась бабушкиного участка. Я так его берегла — никогда не закладывала. Такой участочек был! Почти восемь соток. В Тёфу. И всё потому, что он на Кинья Китаозди [23] похож. Как это меня угораздило? Гордость или дурость? Взяла документы на участок, отдала ему, пошли с ним в кино. Он и говорит: «Я только в туалет и назад» — и… и… больше я его не видела! Иэх-х-х! Получай!
23
Популярный японский актёр кино, театра и телевидения.
— Ой, больно! Больно! Итая! [24] Дядя там бедро сломал. Свиную печень жарили. Соусом, её соусом… И поперчить, поострее, поострее… Я не могу больше терпеть, Мики-тян! Мики Ниситани, где же ты? Иди ко мне, иди ко мне, иди ко мне! Ты в своём сладком магазине… Я больше не буду дарить тебе подарки. Кто-то ещё хочет съесть эту креветку, стрекоза фьють, фью-фью… Горы, реки, фьють, фью-фью…
— Э-э-эх! Вонючка с сальными волосами! Как у тебя совести хватило обозвать меня старой кошёлкой! Ты трахал моих девчонок, а я их с таким трудом искала, моих милашек, ты их всех перепортил! Ты дерьмо, дерьмо, дерьмо! Да ещё и обрюхатил, и всё равно каждый вечер появлялась твоя противная рожа! Каждый вечер! Я даже место сменила, но ты и туда притащился! Тебя, кроме траха, ничего не интересует! Даже ко мне под юбку залезть пробовал, свинья! Чтоб твоя морда наглая раздулась! Чтоб ты подох в канаве! Иэх-х-х! Получай!
24
Перевал в горном массиве между префектурами Ямагата и Фукусима, расположенными в центральной части острова Хонсю.
— Ой, больно! Больно! Пронырины трусы! Мне кранты, кранты, кранты! Всё, пипец! Что там за стук в горах? Кто это с красной головой. А за ним чёрное… Кто это? Человек? Чёрный человек? Кто? Кто? Дайте воды! Красной дайте, чёрной! В горле жжёт! Огонь! Дайте хоть росы! Черти из ада! Они меня жрут! Ноги, руки обгрызают!.. И смеются! Смеются! Ой, как холодно, холодно, холодно, яма глубокая, яма, яма…
— Э-э-эх! Вот вы, студентики, думаете, что вам всё можно, потому что вы молодые, молодые. Ты всё заманивал меня в свою грязную, вонючую комнатёнку, я и пошла, дура. Потом обозвал меня старой сукой, и не успела я опомниться — повалил на грязный пол. Ты со своими пятью дружками думал: раз я старая и некрасивая — со мной можно творить всё что хочешь. До сих пор помню, как несло у вас изо рта, как каждый по очереди совал в меня грязный хер… Иэх-х-х! Получай!
— Ой, больно! Больно! Рот, горло, голова… Разламывается! Пели, дурачились. Караоке в Иокогаме.
Дыра дырой, грязь, всё в жёлтых пятнах. Всё равно там кайфово. Больше мне там не бывать? Вчера последний раз? Белый мячик, жёлтый мячик… Прыг-скок! Зря я корчился, теперь всё в трубу! В трубу!— Э-э-эх! Я совсем ещё молоденькая была. Романтическая дурочка. Мне было девятнадцать. Нет, восемнадцать. Наивная простушка из бедной семьи. Ты завёл меня в шикарную гостиную, всё показал, потом вышли в сад. Я, конечно, обалдела от всего, поверила. Повалились прямо на землю под каменным фонарём. [25] А когда всё кончилось, ты сказал, что у тебя богатый папаша и что ты не дурак — жениться на такой, как я, — неуклюжей и неотёсанной! И что у тебя невеста с настоящим роялем. Знаешь, как я орала? Знаешь, как мне хотелось сдохнуть? Что я, я… Иэх-х-х! Получай!
25
Один из элементов украшения традиционного японского сада.
На этот раз лезвие ножа угодило прямо в одну из открытых ран на спине Хаттори и задело позвоночник. Тело его как окаменело. Глаза закатились, сверкнув белками, язык вывалился изо рта. Неужели готов? Она, что, убила его? Мама-сан и трое гангстеров вскочили и застыли на месте. Хаттори повалился вперёд, по телу прошла судорога, но он тут же очнулся, приподнялся и забормотал ещё быстрее:
— Ой, больно! Больно! Времени нет… черепаха, черепаха пришла? Золотую рыбку хороним? В груди колет… Тон-тон-тон! Как иголки. Мики-тян здесь ещё? Мрак, как в аду. Собирались на пляж в Атами, но теперь всё, конец.
Через десять минут после вылета из «Эль Прата» за занавеской, отгораживающей салон от носовой части самолёта, там, где находится кабина экипажа, прозвучал выстрел. За ним второй, третий. Самолёт затрясло как в лихорадке. С места, где сидел Идзуми, невозможно было понять, застрелили ли угонщики пилота или это перестрелка между террористами и экипажем. Не могли же они убить и командира, и второго пилота! Оба угонщика, стоявших в салоне, рванулись к кабине. Навстречу им выскочила стюардесса с лицом, белым как мел. Тряска продолжалась, самолёт ощутимо терял высоту. В салоне царил хаос. Во что бы то ни стало надо понять, что происходит, чтобы подготовиться к тому, что предстоит, подумал Идзуми. Остальные пассажиры, наверное, думали то же самое.
Ещё одна стюардесса побежала по проходу к кабине лётчиков. Угонщиков не было видно, пассажиры повскакивали со своих мест и кричали ей вслед:
— Что происходит?
— С пилотами всё в порядке?
— Почему нас так трясёт?
— Мы разобьёмся? Мы разобьёмся?
— Пожалуйста, оставайтесь на местах. — Это было единственное, что она могла ответить.
Как только стюардесса скрылась за занавеской, в салоне поднялся гвалт. Говорили все разом. Мужчинам, оставшимся после Барселоны без женщин, надо было что-то высказать, к кому-то обратиться — к соседям, к кому угодно, чтобы поделиться своим волнением. По интеркому кто-то что-то сказал на непонятном Идзуми языке. Видимо, один из угонщиков. Потом раздался женский голос — стюардесса звала свою коллегу. Послышались крики другой женщины.
Один из пассажиров, понимавший по-английски, вскочил с места и закричал:
— Они говорят, что не умеют управлять самолётом!
Салон тут же охватила паника. Люди вопили и стонали:
— Мы разобьёмся! Падаем! Нет, прекратите! Не может быть! Мы все погибнем! Кончайте дурака валять!
Мужчина средних лет, сидевший у окна рядом с Идзуми, вдруг сложил вместе ладони, и из его рта хлынул бессмысленный поток звуков:
— Кутитютипа, кутютипа, кутикутику титютипа, кутюкутютипакутикутикутикути.
То ли он говорил на неведомом языке, то ли просто нёс околесицу, доводящую его прямо-таки до религиозного экстаза. «Вот бог послал соседа! — мелькнуло в голове Идзуми. — Ни о чём не даст подумать перед самым концом!»
Одна из стюардесс кинулась в хвост салона с криком: «Мама! Мама!» Волосы её были растрёпаны. Безнадёжность ситуации стала ясна окончательно. Пассажиры впали в истерику. Самолёт резко дёрнулся влево, потом вправо, закачался, как маятник, задирая и опуская нос, потом заметался, как привязанный к резинке мячик.