Прекрасность жизни. Роман-газета.

Вот какова, товарищ, оказалась эта самая «Обратная связь»! Что ж, полотно Парфенюка сейчас в фаворе, о нем много спорят, пишут, но Модест Иванович твердо знает: возможно, эта картина еще исправит множество алкоголиков или людей, склонных к водке, но она уже сгубила свою натуру, то есть самого Модеста Ивановича и его распавшуюся семью. И следовательно, это — плохая картина! И не исключено, что люди, запрещающие подобные картины, действуют совершенно правильно, для всеобщей пользы! Это — хорошие люди! — так теперь считает Модест Иванович, попивая свой ясеневский лимонад, и я с ним полностью согласен, отчего и пришел сюда сегодня. А если вы мне не верите, я могу показать вам свои документы, из которых явствует, что, беседуя с вами, я не погрешил ни единым словом ни против Истины, ни против Правды, ни против Бога!..

— Верю я вам, верю,— сказал герой, брезгливо отстраняя безумного, и продолжая оглядываться.— Ну, точно,— с досадой вырвалось у него,— как говорится, шел в комнату, попал в другую.

И действительно, вернисаж Лошкарева, куда герой был лично приглашен художником, проходил в совершенно другом помещении этого обширного Дома. У Лошкарева все выглядело по-иному. Дискретно сияли фотовспышки. Курился дымок американских сигарет. Пузырилось в бокалах ледяное шампанское. Знаменитости, ничуть не чванясь, бродили по выставке, образовывая живописные привлекательные группы, похожие на цветы. Лошкарев был, как всегда, скромен, невнятен, но глаза у него сияли, как у волка,— выставком закупил три его работы: «Композицию № 2», «Воспоминание о НЛО» и «Сиреневую сирень». Праздник шел своим чередом. В какой-то момент герой задумался, посмотрел в громадное окно и увидел бедного давешнего рассказчика, который, съежившись и подняв воротник демисезонного пальто, оставляя на свежевыпавшем снегу четкие следы своими лакированными полуботинками, шел прямо к дымящейся, черной полынье Москвы-реки.

Хорошо жить в СССР, только иногда очень грустно. Скорее бы перестройка...

ГЛАВА 1973

Толстая шкура

Интервью с Н. Н. Фетисовым, представлять которого читателю нет никакой нужды

АВТОР. Николай Николаевич, вы много повидали в жизни. Расскажите нам немного о себе.

Н. ФЕТИСОВ. Блаженной памяти 1956 год! Я, еще совсем юный и красивый, лечу над бескрайними просторами Эвенкии и вылажу из вертолета, жадно пропуская сквозь зубы девственный воздух.

Кругом текут бурные реки, чавкает грязь под ногами, и мошкара облепила мое лицо! Трудно! И я, стиснув зубы, иду впереди каравана оленей, везущих на своих спинах нелегкий и важный груз: спальные мешки, чай, сахар, табак, спички, кофе.

Трудно? Да, трудно! Несомненно трудно: стелется карликовая березка, пот режет глаза, но мы идем и идем вперед.

Однако вот даже и наш «вездепроходимый» олень совершенно застыл в грязи, тонкие ноги его пытаются подломиться, а глаза выкатываются из орбит и становятся похожими на глаза одной девушки, которая совершенно не относится к этому рассказу и с которой я познакомился совершенно при других обстоятельствах и в другое время.

— Что будем делать, боё [1] ? — кричу я бригадиру проводников, пожилому студенту-заочнику педагогического института Василию Б. Но тот ничего не отвечает.

— Однако, не довезем груз, боё? — упавшим голосом говорю я, еще совсем юный и красивый, с целыми зубами, густой шевелюрой и в портянках.— Однако, худо, боё?..

Василий Б. по-прежнему ничего не отвечает. Он зорко оглядывается по сторонам, как медведь.

И только тут я замечаю у него в руках толстую палку толщиной со стакан, всю отлакированную временем, выщербленную, выскобленную, с национальным орнаментом, чтобы лучше было за нее держаться.

1

Боё — какое-то эвенское слово. (Примеч. автора.)

— А что, если тебе, однако, толкнуть олешка палкой, боё? — советую я Василию Б. Но Василий Б. все равно мне ничего не отвечает, потому что он знает жизнь, он дышит через ее поры, он крепко стоит на земле, и никакая сила его с земли не сковырнет.

Василий Б. взмахивает палкой и обрушивает ее тяжелый удар прямо в нежное лицо оленя. Я зажмуриваю глаза, но, открыв их, отнюдь не вижу перед собой потоков крови. Я отнюдь вообще ничего не вижу перед собой, потому что караван уже далеко впереди.

Смахнув слезы жалости, я догоняю ушедших и предлагаю короткий, но полезный привал, обещая угостить всех спиртом.

Мы с Василием Б. глотаем обжигающую жидкость, которую выдают для протирания теодолита, двое суровых мужчин среди бескрайних просторов Севера, и Василий Б. наконец прерывает молчание.

— Эй ты, фуфло [2] ? Ты как считаешь — мы с этой заразы не сослепнем?

— Нет! — Я счастлив, что бывалый таежник наконец заговорил со мной, почти подростком.— Это этиловый спирт. Я видел, как его пили начальник экспедиции и его жена. И они до сих пор все видят.

2

Фуфло — не знаю, что это слово значит, и знать не хочу. (Примеч. автора.)

— Ну, тогда дело,— одобрительно говорит Василий Б.— А то у нас на судоремонтном в Красноярске раз мы заначили цистерну и все пили, и даже на свадьбу сантехника взяли три ведра, а потом все ослепли.

— Все? — не верю я своим ушам.

— Совершенно все до одного, кроме меня,— сухо отвечает Василий Б., свертывая «козью ногу».

— А чем это объяснить? — изумляюсь я, собираясь записать этот удивительный рассказ на бумагу.

— А ничем,— так же сухо отвечает Василий Б.— Меня ни одна зараза не трогает.

Он оживляется:

— Уж чего я только не пил! И тормозуху, и дикалон, и порошок, и которое питье язвенным дают, а ни одна зараза меня никогда не брала. Ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха! — вторю я и, достигнув его расположения, наконец решаюсь спросить: — Василий! А вот ты оленя так вот, толстой палкой? Это зачем? Ведь ему, наверное, больно?

— Нет. Ему не больно,— отвечает Василий Б., сильно нахмурившись.

— Ну... как же... ты представь? Палкой по роже... Ему должно быть больно. Ты ему, наверное, ткани порушил?

— Никаких тканей я ему не рушил. И ему не больно,— сердится Василий Б.— Оленя с детских лет лупят по морде толстой палкой, и у него вырастает толстая шкура.

— А бывает, что олени от этого умирают?

— Бывает. Но от этого только лучше. Слабый олень не нужен никому. Сильный всегда живет, а слабый всегда умирает. Слабый никому не нужен!

— Да, это верно [3] ! — говорю я, горячо волнуясь.— Мы все должны быть сильными, чертовски сильными, чтобы выстоять перед суровой правдой жизни во имя ее прекрасности.

3

Нет, неверно. Хоть и Дарвин то же говорил, но неверно. (Примеч. автора.)

— Во-во,— подтверждает Василий Б. и требует еще спирту. Но я не слышу его.

— Как легко и радостно учиться жизни! — шепчу я.— На примере хотя бы простой эвенкийской мудрости [4] !..— говорю я.

— Какой еще такой эвенкийской? — настораживается Василий Б.

— Вашей, эвенкийской,— неуверенно отвечаю я. Василий Б. вскакивает.

— Так это что же? Я, по-твоему, венок? — кричит он. Тут я совсем тушуюсь:

— Да... я считал, что вы... хорошо зная местные обычаи...

4

А вот это — верно. (Примеч. автора.)