Прекрасные авантюристки (новеллы)

В разгар боя Соколов вдруг увидел нескольких неприятельских драгун, которые сбили русского офицера выстрелом с лошади и принялись рубить его, лежащего. По счастью, кони их кружились и сабли не достигали цели. В ту же секунду Соколов понесся к ним, держа пику наперевес, — и был немало изумлен поспешностью, с которой неприятели бросились прочь.

Офицер оказался жив. Соколов уступил ему своего коня и отправил с подоспевшим казаком в его полк. И потом целый день проклинал собственное дурацкое благородство, потому что казак не привел ему коня, а словно сгинул вместе с ним. Кое-как отыскал Соколов Алкида и возблагодарил судьбу. Что он бы делал без этого бесценного, чудесного скакуна? К тому же это было последнее, что хоть как-то связывало его с домом…

Этого черкесского жеребца купил для себя отец Соколова — в ту пору оный «товарищ» еще звался Наденькой Дуровой и не помышлял о войне. А впрочем, Наденька помышляла, вот именно что помышляла — ведь воинская служба с раннего детства была ее заветной мечтой! И могло ли быть иначе, если воспитывали ее не мамки-няньки, а фланговый гусар Астахов, бывший ординарцем ее отца, ротмистра Дурова! Мать Наденьки, в юности редкостная красавица из богатой малороссийской семьи, бежала с Дуровым против воли отца, однако скоро убедилась, что рай с милым в шалаше — вещь довольно-таки унылая. Она была избалована, привыкла к полной воле, а тут надобно было сообразовывать все свои желания с бедностью, прихотями мужа, тяготами воинской походной жизни, а главное — с необходимостью рожать детей! Еще с появлением сына она кое-как смирилась бы, надеясь, что ее отец обрадуется внуку и простит неразумную дочь. Однако родился не мальчик, а девочка — и мать возненавидела ее за свое разочарование. Вдобавок девица уродилась крикливая, неспокойная. Все это так раздражало молодую мать, что однажды, на марше, донельзя утомившись и разозлившись, она просто-напросто выкинула орущую дочь из окна кареты!

Даже видавшие виды гусары закричали от ужаса, отец же Наденьки долго не мог прийти в себя и вздохнул свободнее, только когда окровавленное дитя открыло глаза и закричало. С тех пор он отнял дочь у взбалмошной матери и отдал на воспитание Астахову, определив таким образом ее судьбу.

Дядька по целым дням носил ее на руках, ходил с нею в эскадронную конюшню, сажал на лошадей, давал играть пистолетом, махал саблей, и Наденька хлопала в ладоши и хохотала при виде сыплющихся искр и блестящей стали; вечером Астахов приносил ее к музыкантам, игравшим перед зарею разные мелодии; она слушала и наконец засыпала. Один вид матери приводил девочку в ужас; впрочем, и мать смотрела с не меньшим ужасом на свою дочь, которую невозможно было усадить, к примеру, плести кружево, но которая с удовольствием бегала и скакала по горнице, крича во весь голос:

— Эскадрон! Направо заезжай! С места! Марш-марш!

Чудилось, Наденька, взрослея, нарочно убивает в себе все женские черты. Строго говоря, так оно и было, и виновна была только мать. «Может быть, я забыла бы наконец свои гусарские замашки и сделалась обыкновенной девицею, как все, если б мать моя не представляла в самом безотрадном виде участь женщины, — размышляла Наденька позднее. — Она говорила при мне в самых обидных выражениях о судьбе этого пола: женщина, по ее мнению, должна родиться, жить и умереть в рабстве; что вечная неволя, тягостная зависимость и всякого рода угнетение есть ее доля от колыбели до могилы; что она исполнена слабостей, лишена всех совершенств и не способна ни к чему; что, одним словом, женщина — самое несчастное, самое ничтожное и самое презренное творение в свете! Голова моя шла кругом от этого описания; я решилась, хотя бы это стоило мне жизни, отделиться от этого пола, находящегося, как я думала, под проклятием божиим».

Мать находила утешение в других своих детях: младшая дочь была девочка как девочка, сын — мальчик как мальчик, ну а Наденька любила только отца, старика Астахова да еще этого полудикого Алкида, к которому никто не смел подойти — даже конюхи его боялись. Она употребила все силы, чтобы приручить его к себе: давала ему сахар, хлеб, соль, брала тихонько овес у кучера и насыпала в ясли; гладила коня, ласкала. Говорила с ним, как будто он мог понимать, и наконец достигла того, что неприступный конь ходил за ней, как собачонка.

Между тем годы шли, и матушка не оставляла попыток переломить несусветный нрав дочери. Наденька не была красавицей — ее лицо еще в раннем детстве слегка побило оспой, — однако живость ее неукротимой юности придавала ей особое очарование, к которому не остался равнодушен сосед Дуровых. Это был заседатель Сарапульского земского уезда чиновник 14-го класса Чернов. Он посватался.

Отец Наденьки увидел слезы дочери и попытался отказать, однако матушка, желавшая во что бы то ни стало сбыть с рук строптивую, непонятную дочку, настояла — и Наденька вышла за человека доброго, хорошего, спокойного, но совершенно ей чужого. Отчего-то она решила, что в браке обретет свободу. Ничуть не бывало! Она даже сына родила — но унаследовала от матери полное равнодушие к своему ребенку. Может быть, она полюбила бы его, да мальчик умер в младенчестве, и супружеская жизнь стала внушать Наденьке неодолимое отвращение.

Сначала она думала, что все дело именно в ее супруге, который ей опостылел из-за того, что то и дело прикладывался к рюмке, ну а все прочие мужчины — существа иные. Однако вскоре к ней воспылал чувствами некий есаул из Сарапула — соседнего городка — и принялся домогаться молодой женщины. Ни с чьими желаниями, кроме своих, тем паче с желаниями нелюбимого супруга, Наденька считаться не желала. Она сошлась с есаулом — и в ужасе поняла, что плотские радости и в объятиях сего веселого молодца ей тоже отвратительны. Она хотела видеть в нем только друга: вместе скакать верхом, рассуждать о войнах и победах, соревноваться в стрельбе… Зачем надо ложиться с мужчиной в постель, она совершенно не могла понять! И поклялась, что никакая сила больше не принудит ее к этому.

А между тем ее роман стал известен досужим соседям, сделался скандал — с мужем Наденька рассталась не без облегчения, однако мать решительно гнала ее вон из родительского дома. Отец в это время находился в отъезде — и Наденька тоже решила податься прочь. Лучшее время вспомнилось ей — жизнь при полку, под наблюдением добродушного Астахова.

Вот для чего она рождена! Вот в чем ее счастье! В свободе! Мать, нося ее под сердцем, мечтала о сыне — и не зря. Только ошибка либо насмешка природы сделала женщиной ту, которая совершенный мужчина по духу! И какое счастье, что Россия сейчас как раз начинает боевые действия за границей, что истинному храбрецу есть где себя показать!

«Воинственный жар с неимоверной силою запылал в душе моей; мечты зароились в уме, и я деятельно начала изыскивать способы произвесть в действие прежнее намерение свое — сделаться воином, быть сыном для отца своего и навсегда отделаться от пола, которого участь и вечная зависимость начинали страшить меня».

В армии ее никто не найдет, а вот она наконец-то обретет свое истинное «я». Так думала Наденька — и именно это явилось причиною, что девятнадцатилетний юнец, коего все принимали за четырнадцатилетнего, оказался «товарищем» Коннопольского полка, поставив в конный строй своего любимого Алкида. Это произошло 17 сентября 1806 года — в день ее именин.

Конечно, то была авантюра, но авантюра самого благородного свойства. Вреда от нее не было никому, а пользы…

«Итак, я на воле! Свободна, независима! — восторгалась она. — Я взяла мне принадлежащее, мою свободу: свободу! Драгоценный дар неба, неотъемлемо принадлежащий каждому человеку! Я умела взять ее, охранить от всех притязаний на будущее время, и отныне до могилы она будет и уделом моим, и наградою! Воля, драгоценная воля кружит голову мою восторгами от раннего утра до позднего вечера! Свобода, драгоценный дар неба, сделалась наконец моим уделом навсегда! Я ею дышу, наслаждаюсь, ее чувствую в душе и сердце!»

Наденька упивалась тяготами походной жизни, муштрой, даже голодом, даже усталостью — а тем паче боями, свистом пуль, она не чуралась страшных, кровавых сцен… но при этом спустя много лет признавалась, что единственной кровью, которую пролила, была кровь гуся, которого она добыла к Рождеству и которому срубила саблей голову. Амазонка наша вовсе не была жестока — ей нужно было не дать выход своим животным, вернее, зверским инстинктам, ибо таковых инстинктов у нее вовсе не имелось, просто ей нужна была истинно мужская жизнь.