Прекрасные авантюристки (новеллы)
Шрифт:
От выпивки Франц Яковлевич никогда не отказывался, однако наконец он сообразил, что Алексашка пьет не просто так, а норовит его, Лефорта, напоить вусмерть! И ему это в конце концов удалось… Сия мысль была последним проблеском сознания, и более Лефорт уже ничего не помнил.
…Он проснулся оттого, что по лицу ползал солнечный лучик. Полежал, унимая легкое головокружение. Благодарение богу, он никогда не страдал от похмелья, не мучился от того, что мутит и к горлу подкатывает отвращение к жизни. Сейчас головокружение минует и…
Но стоило ему чуть шевельнуться, как голова пошла кружиться пуще прежнего. И вовсе не от количества выпитого. Напротив: хмель мигом выветрился, стоило Лефорту увидеть лежащую рядом с ним в постели женщину. Это была Анхен Монс.
Она спала, и платье ее являло
Франц Яковлевич осторожно сполз с постели и выглянул из спальни, больше всего на свете желая сейчас испить водицы и намереваясь позвать слугу. Верный Карл обыкновенно сидел по утрам на ступеньках лестницы, карауля пробуждение господина, однако сейчас вместо Карла на ступеньках обнаружился совсем другой человек. Это был Алексашка Меншиков собственной персоной — в своем знаменитом рыжем парике.
Заслышав шорох, он поднял на Франца Яковлевича яркие синие глаза, которые незамедлительно, словно по заказу, наполнились слезой, и укоризненно сказал:
— Ах Франц, майн либер камарад Франц! Что ж ты отбил у меня девку-то, а? Цветик полевой! Я ее и пальцем тронуть опасался, а ты сразу юбки ей задрал! Ах, Франц, Франц… Следовало бы тебе за сие морду набить, однако не могу! Не поднимается рука драться с таким хорошим человеком! И уж коли такова сильна у тебя любовь к Аннушке, то забирай ты ее себе. Так и быть!
С этими словами он утер слезы, уже готовые пролиться на его мятую-перемятую манишку, поднялся, бросил на Лефорта еще один, прощально-укоризненный взгляд — и, сбежав по лесенке, вышел в дверь, ведущую в сад.
Какое-то время Лефорт тупо смотрел ему вслед, потом воротился в опочивальню и стал, разглядывая лежащую в его постели женщину.
Ага. Вот так. Стало быть, это что получается? Он, дебошан и беспутник Лефорт, нынче ночью отбил у Алексашки возлюбленную девицу и лишил ее невинности (на подоле Анхен имелись темные пятна). Смятое и разорванное платье, спутанные волосы, наверное, тоже дело рук означенного дебошана Лефорта.
Франц Яковлевич покачал головой. Ай да Алексашка! Ну надо же! С его-то свиным русским рылом попытался протиснуться в калашный ряд записных европейских интриганов! Все Алексашкины хитрости шиты толстыми белыми нитками. Про себя Лефорт знал, что мог выпить очень много и сохранить ясную голову, но уж если пьянел, то сразу, чохом, и ни на что галантное, тем более — приносить жертвы на алтарь Венере! — был совершенно не способен. То есть он мог поклясться на распятии, что невинности Анхен не лишал.
Вопрос: зачем Алексашка подсунул ему в постель девицу Монс? Впрочем, вернее всего, девицей она перестала быть уже давно — и все с помощью того же Алексашки. Значит, фаворит царя Петра решил устроить судьбу своей собственной фаворитки? Похвально. Весьма похвально! Но при чем тут Лефорт? Отчего выбор пал именно на него? За что ему выпала такая честь? С дочерью виноторговца более пристало иметь дело денщику Карлу Шпунту, а не генералу Лефорту!
Он распалял собственное негодование, а сам все внимательней рассматривал спящую Анхен. Все-таки редкостная красавица уродилась в семье виноторговца Монса! Ни сам Иоганн, ни его супруга даже и в былые времена (ведь Франц Яковлевич знал их уже десяток лет) не отличались красотой. Модеста, старшая дочь, — довольно унылая особа, белобрысая и долговязая. Таков же и ее брат Филимон. Правда, младший сын, Виллим, сейчас еще совсем мальчик, напоминает истинного Купидона. А уж Анхен… Да ведь она просто восхитительна! Отчего это Франц Яковлевич, великий жрец в храмах Бахуса и Венеры, никогда не смотрел на нее как на взрослую женщину, а видел в Анхен всего лишь милую девочку? Вот и проглядел ее превращение в истинную красавицу.
Да пусть она будет хоть трижды дочерью виноторговца — такая красота сделала бы честь герцогине. Если ее приодеть и украсить драгоценностями, она будет выглядеть вполне подходящей подругой генералу государевой армии. Франц Яковлевич давно подумывал о том, чтобы завести постоянную любовницу. И по блядям надоело таскаться, и срамную болезнь, того и гляди, подцепишь. Отчего бы не приглядеться повнимательней к Анхен, коли уж так вышло? Может статься, он еще и поблагодарит проныру
Алексашку?Лефорт усмехнулся и позвонил, вызвав заспавшегося Карла. Велел подать себе воды, напился, наконец сразу ощутив прилив новых сил. Потом снова прилег на кровать и начал «приглядываться» к красавице как мог, в том числе и на ощупь.
Разумеется, он не знал и не мог знать, что был для Анхен всего лишь ступенькой на пути к более высокой и труднодостижимой цели.
В конце августа 1698 года в Москву из длительного заграничного путешествия вернулся царь Петр Алексеевич. Пожалуй, он странствовал бы по любезным его сердцу чужестранным землям еще невесть сколько, кабы не выдернула его домой новость о новом стрелецком бунте. Впрочем, когда Петр вернулся, бунт уже был подавлен боярином Шеиным (140 человек биты кнутом, 130 вздернуты на виселицы), так что им с верным другом Алексашкою осталось всего лишь отвести душу на прочих приговоренных и собственноручно снести несколько горячих стрелецких голов. Лефорт, также бывший среди «великих послов» России за рубежом и воротившийся вместе с царем, в сей забаве не участвовал, ибо имел слишком чувствительную душу и видеть не мог, как русский государь, который хвалился, что владеет четырнадцатью ремеслами, осваивает новое: ремесло палача.
Вслед за этим устроена была пирушка, на которой царь страшно рассердился на того же самого Шеина, которого только что крепко целовал в обе щеки и хвалил, и едва не снес голову самому боярину за то, что тот по пьянке проболтался: он-де хорошие денежки берет за высшие воинские чины в своем отряде… Лефорт с Алексашкою едва спасли Шеина!
Но, раззадорясь, царь долго не мог остановиться и потом, за неимением других предназначенных к отрубанию голов, принялся вгорячах стричь бороды тем боярам, которые попадались под горячую руку. Он твердо решил, что именно с этого начнет наконец полное переустройство России!
Изменения должны были также свершиться и в жизни самого Петра. Еще будучи за границей, он писал своему дяде Льву Кирилловичу Нарышкину и боярину Тихону Никитичу Стрешневу, чтобы склонили его жену к добровольному пострижению в монастырь. Петр хотел обрести свободу от навязанного ему ненавистного брака, чтобы жениться на женщине, которую он вот уже несколько лет любил со всей страстью, на которую только было способно его неистовое сердце. Этой женщиной была Анна Монс. В первую очередь именно к ней — даже раньше, чем рубить головы стрельцам или стричь бороды боярам! — устремился царь, едва оказавшись в Москве. Именно в ее постели провел первую ночь. Именно благодаря ей ощущал враз и приятную истому в теле, и необыкновенное воодушевление, и способность без устали перенести все, все, что угодно! Только бы она всегда была при нем. Только бы он всегда был с ней.
С той минуты, как он увидел Анхен в доме Лефорта, участь его жены, царицы Евдокии Лопухиной, была, можно сказать, решена. Скромница, тихоня, набожная теремница, которой только и надо было, что рожать детей (в 1690 году она родила сына Алексея, в 1691 и 1692 годах еще двух мальчиков, которые не прожили и полгода) и молиться за их здравие или за упокой, вышивать пелены для покровов святым, степенно беседовать со своими боярынями и боярышнями, изредка отписывая мужу полные любви, трогательные, но довольно-таки косноязычные и простенькие послания («Только я, бедная, на свете бессчастная, что не пожалуешь, не пропишешь о здоровье своем. Не презри, свет мой, моего прошения…»), она во мнении Петра была одной из тех государевых жен, которых московские цари старались не показывать иноземным послам не только из приверженности к соблюдению обрядного затворничества, сколько по другой причине: как бы государыня не ляпнула какой-нибудь глупости «и от того пришло б самому царю в стыд». Петру была нужна другая женщина: не скромная жена, а истинная подруга, с которой он мог бы не только делить постель, но и говорить о том, что гнетет, что заботит, та, которая бы не била земные поклоны перед тем, как взойти на супружеское ложе, а потом лежала бы деревянной куклою, стиснув зубы, словно под пытками, а задорила бы его своими словами, улыбками и ласками, смягчала бы тяготы его жизни… такая, перед которой ему хотелось бы галантно преклонить колена!