Прекрасные и обреченные. Трилогия

Энтони прочел рассказ скучающей Глории и, добившись от нее старого как мир заверения «это лучше большинства ерунды, что сейчас печатают», смеха ради подписался псевдонимом «Жиль де Сад». Приложив конверт для ответа, он отправил пакет со своим творением в редакцию одного из журналов.

После титанических усилий, затраченных при написании первого произведения, Энтони решил не начинать новый рассказ, пока не получит известий о судьбе первого. Дик предполагал, что можно заработать долларов двести. Если по какой-либо причине рассказ не примут, редактор, без сомнения, сообщит в письме, какие нужно внести изменения и поправки.

– Самый отвратительный образец литературного творчества из всех, что существуют на свете, – охарактеризовал Энтони свой труд.

Редактор, по-видимому, полностью разделял его мнение и вернул рукопись с письменным отказом от публикации. Тогда Энтони разослал ее в разные журналы и принялся за второй рассказ под названием «Открытая дверца», который написал за три дня. Главной темой стал оккультизм. Отдаляющаяся друг от друга супружеская пара воссоединяется благодаря стараниям медиума, встреченного на эстрадном представлении.

Всего их насчитывалось шесть. Шесть убогих, вызывающих жалость попыток «написать хоть что-нибудь», предпринятых человеком, который никогда прежде вообще не занимался всерьез писательским трудом. В рассказах не было ни искры жизненной правды, а красоты стиля и таланта – не больше, чем в обычной газетной колонке. За время странствий по разным журналам они получили тридцать одно уведомление с отказом, которые ложились надгробными плитами на уподобившиеся трупам пакеты, сваленные у двери.

В середине января умер отец Глории, и снова пришлось поехать в Канзас-Сити – безрадостное путешествие, так как Глория была поглощена своими мыслями, но не о кончине отца, а о матери. После выяснения финансовых дел Рассела Гилберта супруги стали обладателями примерно трех тысяч долларов и большого количества мебели, которая хранилась на складе, так как покойный провел последние дни жизни в небольшом отеле. В результате его смерти Энтони сделал еще одно открытие, касающееся Глории. На обратном пути она, к удивлению мужа, проявила себя сторонницей билфизма.

– Как же так, Глория! – недоумевал Энтони. – Неужели ты серьезно хочешь сказать, что веришь в эту чушь?!

– А что такого? – с вызовом воскликнула Глория.

– Потому что все это выдумки. Ведь ты агностик чистой воды. Всегда смеялась над ортодоксальными течениями в христианстве. И вдруг заявляешь, что веришь в такую глупость, как перевоплощение.

– А если и верю? Я слушала, как ты, Мори и другие люди, к эрудиции которых испытываю хоть долю уважения, утверждают, что жизнь, какой мы ее видим, совершенно лишена смысла. Но мне всегда казалось, что если я неосознанно постигну что-нибудь еще здесь, в этом мире, она может стать не такой уж бессмысленной.

– Ничего ты не постигаешь, а только утомляешься. И если уж непременно нужно обрести веру, смягчающую ужасы бытия, выбери такую, что взывает к разуму, а не будоражит воображение истеричных дамочек. Человек твоего склада ничего не принимает на веру без соответствующих наглядных доказательств.

– Да плевать мне на правду, просто хочется счастья.

– Ну, если ты обладаешь достаточным здравомыслием, то должна понять, что второе является следствием первого. И только простаки позволяют ввести себя в заблуждение подобным умственным мусором.

– Мне все равно, – упорствовала Глория. – А кроме того, я никому не навязываю никаких доктрин.

На этом разговор себя исчерпал, но впоследствии Энтони не раз к нему возвращался. Склонность к древним верованиям вызывала тревогу. Разумеется, Глория усвоила их от матери, и теперь они проявились в извечном обличье образа мыслей, полученного при рождении.

В марте, после стоившей больших расходов бессмысленной недели в Хот-Спрингс, они вернулись в Нью-Йорк, и Энтони возобновил бесплодные попытки преуспеть на литературном поприще. Когда обоим супругам стало ясно, что беллетристика не принесет избавления от бед, их вера друг в друга стала стремительно таять, а вместе с ней покидало и мужество. Между Энтони и Глорией непрестанно шла запутанная, трудная для понимания борьба. Все попытки сократить расходы глушила полная бездеятельность, и к марту они снова цеплялись за любой предлог, чтобы устроить очередную вечеринку. С заносчивым безрассудством Глория предлагала взять все деньги и прокутить одним махом. Все лучше, чем наблюдать, как они тают по каплям.

– Глория, тебе развлечения нужны не меньше, чем мне.

– Дело не во мне. Я живу в соответствии со своими принципами. Пока молода, нужно пользоваться каждой минутой и веселиться на всю катушку.

– А что потом?

– А потом – хоть трава не расти.

– Да нет же, придется задуматься.

– Возможно, но тогда уже ничего не изменишь. Вот и буду себя утешать, что славно провела время.

– Да все останется по-прежнему. В конце концов, мы действительно повеселились на славу и от души покуролесили, а вот теперь настал час расплаты.

Тем не менее деньги продолжали таять. Два дня неуемного веселья сменялись безысходной двухдневной тоской, и этот цикл повторялся без конца с завидным постоянством. Внезапные моменты просветления, когда таковые имели место, вызывали у Энтони всплеск трудолюбия, а Глория, раздражительная и скучающая, лежала целый день в постели и с отрешенным видом жевала пальцы. Вскоре назначалась встреча с кем-нибудь из приятелей, а потом… Да разве не все равно? Эта ночь с ее блеском, отключение от тревог и ощущение, что если жизнь и лишена содержания, то в любом случае в высшей степени романтична! Вино придавало геройский вид их несостоятельности.

Тем временем судебный процесс неторопливо продвигался вперед, с бесконечными допросами свидетелей и выстраиванием доказательств. Предварительное судебное рассмотрение дела о разделе наследства было закончено, и мистер Хейт не видел причин, которые могут помешать слушанию до наступления лета.

В конце марта в Нью-Йорк приехал Блокмэн. Почти год он провел в Англии, занимаясь делами «Филмз пар экселенс». Процесс его рафинирования шел полным ходом. При каждой встрече он одевался чуть лучше, интонации речи становились все приятнее, а в манерах появилась уверенность, что все прекрасное на свете принадлежит ему по естественному и неотъемлемому праву. Блокмэн навестил супругов, пробыв у них всего час, в течение которого говорил главным образом о войне, и ушел, пообещав заглянуть снова. Во время второго визита Энтони не оказалось дома, но когда он вернулся после полудня домой, его встретила поглощенная своими мыслями, взволнованная Глория.

– Энтони, – начала она, – ты все еще возражаешь, если я стану сниматься в кино?

Энтони всем сердцем противился затее жены. При малейшей угрозе потерять Глорию ее присутствие, пусть и не представляющее теперь особой ценности, тут же превращалось в насущную необходимость.

– Ах, Глория!

– Блокхед обещал оказать содействие. Только начинать надо прямо сейчас, если я вообще собираюсь чем-то заняться. В кино спрос только на молодых женщин. Подумай о деньгах, Энтони!

– Для тебя это выход. А как быть со мной?

– Неужели еще не понял, что все мое принадлежит и тебе?

– Ужасная профессия! – возмутился добродетельный Энтони, проявляя завидную осмотрительность. – А какое там кошмарное сборище! И вообще мне надоело, что этот тип Блокмэн является сюда и везде сует свой нос. Ненавижу все эти театральные фокусы.

– При чем здесь театр? Ничего общего!

– А мне что прикажешь делать? Носиться за женой по всей стране? Жить за твой счет?

– Тогда зарабатывай сам.

Беседа вылилась в одну из самых ожесточенных ссор в их жизни. После последующего за ней примирения и неминуемого периода духовной апатии Глория поняла, что муж вытряхнул душу из ее плана сниматься в кино, попросту лишил его жизни. Ни один из супругов и словом не обмолвился, что Блокмэн определенно руководствовался корыстными целями, хотя оба понимали, что именно это и стало главной причиной возражений со стороны Энтони.