Премьер-министр (= Президент)

У него еще хранилась где-то шкатулка со старыми фотографиями, которые ему столько раз хотелось разобрать. Среди них был и портрет его отца с рыжеватыми усами и бородкой клинышком, как у Генриха III.

Премьер-министр хорошо помнил кисловатый винный запах, исходивший от него.

Но он едва помнил мать, умершую, когда ему исполнилось пять лет и когда, по рассказам, он был толстеньким, как шарик. После ее смерти из деревни приехала его тетка, чтобы присмотреть за детьми - за ним и его старшей сестрой. Потом эта самая сестра, еще девочка, в короткой юбочке и с косичками за спиной, стала вести хозяйство с помощью очередной служанки- они часто менялись по каким-то таинственным причинам.

По правде говоря, его никто не воспитывал, он рос совершенно самостоятельно и еще помнил названия некоторых улиц, которые, возможно, повлияли на выбор его карьеры.

Например, улица Дюпона де Л'Эра (1767-1855). Он помнил даже даты рождения и смерти. У него всегда была прекрасная память на цифры, а позднее на номера телефонов.

Улица Байэ (1760-1794). Известный своей неподкупностью политический деятель. А также известный патриот, жирондист во время революции. Но умер он тридцати четырех лет от роду не на эшафоте, а покончил жизнь самоубийством в Бордо, куда бежал, когда его партия отреклась от него.

Улица Жюля Жанена. Литератор и критик, член Французской Академии...

Из-за него он в пятнадцать лет мечтал о Французской Академии, и чуть было не выбрал литературную карьеру.

Улица Гамбетты (1838-1882)...

Если бы детство свое он провел в Париже, а не в Эвре, возможно, мог бы его там увидеть.

Улица Жана Жореса (1859-1914)...

Мальчиком он и не подозревал, что в один прекрасный день станет коллегой этого трибуна по палате депутатов и будет свидетелем его убийства.

Он не признавался ни в официальных, ни даже в секретных своих мемуарах, что с юных лет твердо знал: настанет время, когда его именем тоже назовут какую-то улицу и где-нибудь на площади поставят памятник.

В далекие дни своей юности он не испытывал ничего, кроме снисходительной жалости к отцу, который со своим тяжелым потрепанным саквояжем днем и ночью, в любую погоду ходил навещать больных, а в остальное время принимал на дому самых бедных из своих пациентов. Они наводняли переднюю и часто в ожидании доктора сидели даже на ступеньках подъезда.

Он не мог простить отцу, что тот занимался медициной, не веря в нее. И только гораздо позднее, когда отец уже умер, ему случалось задумываться над одной его излюбленной фразой:

– Я делаю столько же добра моим пациентам, как и мои верящие в медицину коллеги, с той только разницей, что реже, чем они, иду на риск и реже причиняю им вред.

По-видимому, отец, к которому в детстве он относился с некоторым пренебрежением, не был лишь беззаботным неудачником и любителем выпить, как он тогда считал.

Когда ему исполнилось двадцать лет, он вернулся в Эвре, чтобы присутствовать на свадьбе сестры с одним из служащих муниципалитета. Потом он видел ее еще три раза... Она умерла в возрасте семидесяти лет от перитонита. Он не поехал на ее похороны. Сейчас он припоминал, что как раз в то время путешествовал с официальной миссией по Южной Америке. У него были племянники и племянницы, у тех в свою очередь были дети, но он ни разу не выразил желания с ними познакомиться.

Почему Миллеран бросилась на кухню, как только увидела вдали силуэт мадам Бланш? Чтобы сказать ей, что сегодня он не совсем в своей тарелке или что его потрясла смерть Ксавье Малата?

Во-первых, это неправда. А кроме того, он не выносил подозрительных взглядов, которые все они бросали на него украдкой, будто каждую минуту ждали...

Ждали чего?

Он посмотрел прямо в лицо вошедшей сиделке, которая держала в руках стерилизатор со шприцем, и заявил, поспешив опередить ее вопросы:

– Я прекрасно себя чувствую, и никакого бронхита нет. Поскорей сделайте укол и оставьте меня в покое.

Никто не знал, чего ему стоило каждое утро в спальне, закрыв собственноручно дверь, спускать перед ней брюки и обнажать мертвенно бледное бедро.

– Сегодня в левое.

Попеременно то в левое, то в правое...

– Вы не мерили температуру?

– Не мерил и мерить не собираюсь.

Зазвонил телефон. В дверь постучала Миллеран, она ни за что не войдет, потому что знает, как ее встретят.

– Что там?

– Какой-то журналист настаивает на разговоре с вами...

– Скажите, что я занят.

– Он утверждает, что когда вы услышите его фамилию...

– Как его фамилия?

– Солас.

Это был вчерашний репортер с хриплым голосом, который во дворе Елисейского дворца поставил в тупик Шаламона вопросом, не собирается ли тот провести ночь в дороге.

– Что я должна ему ответить?

– Что мне нечего ему сказать. Мадам Бланш спросила:

– Я вам сделала больно?

– Нет.

Это ее не касалось. Застегнувшись, он открыл дверь и услышал, как Миллеран говорит по телефону:

– Уверяю вас, я ему сказала... Нет... Не могу... Вы его не знаете... Как?

Она вздрогнула, почувствовав, что он стоит у нее за спиной.

– Чего он хочет?

– Одну минуту, пожалуйста...
– сказала она в трубку и, прикрыв ее ладонью, повернулась к нему: - Он хочет, чтобы я обязательно задала вам один вопрос.

– Какой?

– Правда ли, что вы помирились с Шаламоном? Она повторила в телефон:

– Подождите... Нет... Но ведь я просила вас подождать...

Застыв на месте, Премьер-министр, казалось, с минуту не знал, что предпринять, затем вдруг бросился к телефону и отчеканил в трубку:

– Спросите у него самого. Всего хорошего!

Потом, повернувшись к Миллеран, спросил голосом, почти столь же неприятным, как голос журналиста:

– Знаете, почему он позвонил сегодня утром?

– Нет.

– Чтобы убедиться, что я еще жив. Она заставила себя улыбнуться, как если бы он пошутил.

– Поверьте мне!

– Но...

– Я знаю, что говорю, мадемуазель Миллеран.

Он называл ее "мадемуазель" в очень редких случаях, всегда язвительно подчеркивая это слово. Премьер-министр продолжал, отчеканивая каждый слог:

– Логически рассуждая, он пришел к выводу, что сегодня меня уже нет в живых. И все понял!

Какая разница, дойдет до нее смысл его слов или нет? Он говорил не для нее, а для себя, может быть, для Истории, и сказал лишь сущую правду.