Преображение человека (Преображение России - 2)

– Всех скоро стукнет!
– сказал резко Коля, и брови при этом сдвинул, и губы после этого крепко сжал.

– Как именно стукнет?
– не понял его Матийцев.

– А разве японская война не стукнула Россию?

– Стукнула, - этого отрицать не могу, - согласился Матийцев.
– Между прочим, чтобы уж до конца довести аналогию: через шесть-семь лет после того, как стукнуло отца моего, стукнуло ведь и всю николаевскую Россию в Крымскую кампанию.

– Так стукнуло, что шестидесятые годы появились!
– с большим подъемом подхватил Коля.
– Чернышевский, Добролюбов, Некрасов, Писарев, Щедрин... И Японская кампания тоже ведь стукнула! Так стукнула, что началась революция.

– Да, началась революция.

– Ну вот, а теперь?

– Что теперь?

– Что происходит теперь, как вы думаете?

И так как Матийцев только развел недоуменно руками, Коля ответил сам на свой же вопрос:

– А теперь она продолжается, - вот что происходит теперь!

– Как же именно продолжается?

– Как?.. Путем массовых забастовок, разумеется!

– Ну да, да... Это конечно... И путем стрельбы уже не по каким-то прапорщикам Матийцевым, а по губернаторам и премьер-министрам Столыпиным, - вполне серьезно сказал Матийцев, но Коля так и вскинулся от этих слов:

– Разве наша партия стреляет в губернаторов? Это - эсеры, а совсем не мы, большевики! Однако ведь Столыпина охранник Богров убил в Киевском театре в присутствии самого царя Николая, но... все-таки честь эту оказал премьер-министру, а не царю, - вот какой ход даже и со стороны эсеров! Почему, как вы думаете?

– Не могу объяснить, - признался Матийцев.

– Потому, - понизив зачем-то голос, заговорил Коля, поблескивая глазами, - что даже они, эсеры, берегут этого дурака на троне. Революция в конце концов победит, конечно, самодержавие, но скорее всего и прочнее всего победит именно при нем, при Николае Втором, - это даже и эсеры понимают, поэтому и не делают покушений на его жизнь!.. Другой такой пешки и на заказ никто не сделает!

– Вот видите как, - а я об этом как-то даже ни разу и не подумал как следует...

Матийцев помолчал немного и спросил:

– Так, значит, забастовки рабочих?

– Разумеется... Наша партия опирается на рабочих... Помните, какие забастовки были в девятьсот пятом году? Ого!

– Помню, да... Но я-то помню, а вам-то сколько же было лет тогда?

– Все равно, сколько... Мне говорили об этом товарищи, и я читал об этом сам, так что отлично знаю. А вам известно, что Ленин еще в позапрошлом году основал большевистскую газету "Правда"? Вы видели когда-нибудь нашу "Правду"?

– Нет, не приходилось.

– Как же вы так? Наша рабочая газета, надо ее искать, а сама она в этих местах редко на глаза попадается. Вы когда уезжаете отсюда к себе на шахту?

– Едва ли я отсюда поеду на шахту к себе, - сказал, чуть улыбнувшись, Матийцев.

– Как так это? Почему?

– Да потому, что и меня ведь тоже судить должны за обвал в шахте.

– Это я знаю... И вообще теперь, конечно, с инженерством все у вас должно быть кончено... Сколько засыпало рабочих?

– Двоих забойщиков.

– А их откопали?

– Откопали, но только уж мертвых... А шахтой ведаю я, значит, меня и будут судить.

– Отсюда, позвольте, какой же вывод?
– вдруг строгим тоном спросил Коля.
– Значит, вы виноваты в смерти двух рабочих?

И, сказав это, он даже отшатнулся от Матийцева, точно принял его раньше за кого-то другого и только теперь понял, кто он на самом деле.

– Видите ли, - в забое было, конечно, крепление, но то оно держало породу, то есть землю над входом в забой, а то почему-то не выдержало давления и рухнуло, - вот что там случилось.

– Я не представляю, как это, я никогда не видел шахты, - сказал Коля.

– Да вы и не увидите ее по той причине, что вас туда и не пустят.

– Виноваты вы или не виноваты - вот что я хочу знать!
– совсем не юношески-строгим тоном почти выкрикнул Коля.

– Виноват только потому, что всякая вина виновата... Кто-то ведь должен нести ответственность за катастрофу в шахте? Конечно, должен. А кто же еще, как не инженер, заведующий шахтой? Я и привлечен к ответственности... Но это, с одной стороны, чисто формальной. А с другой, практической, шахта ведь очень велика, и всю ее осмотреть во всех точках в начале работ я один не в состоянии. Накануне катастрофы крепление держалось. Ночью, когда не было работ, держалось. Утром, когда начали работу, держалось. А примерно в обед рухнуло. Эту катастрофу так же невозможно предусмотреть инженеру, как невозможно заранее предсказать землетрясение. Конечно, движение пустой породы подготовлялось, но ведь оно проходило скрытно, в толще земли; забой же освещается только шахтерской лампочкой. С такою же лампочкой и я хожу по шахте. Я поднимаю ее, смотрю, когда подхожу к забою, смотрю внимательно, но ничего угрожающего не вижу; успокоенно я иду дальше по штреку, и вдруг рухнуло!.. Виноват, значит, я только в том, что я не вездесущ, не всемогущ и не всеведущ. За это и понесу наказание.

– Какое именно?

– Говорили мне там, на шахте, что за это полагается арест на месяц.

– Но ведь это же чепуха!
– вскрикнул Коля.

– То есть что чепуха?

– Должно быть определенно ясно что-нибудь одно: или вы виноваты, тогда вам не месяц ареста, а побольше, или вы не виноваты, тогда зачем же этот месячный арест?

– Так установлено из каких-то соображений. Это уж юристов спросите, почему, действительно, арест на месяц, но судоговорение в таких случаях бывает, говорят, небольшое и приговор выносится быстро, так как подобных случаев очень много и если из-за них инженеров начнут ссылать на каторгу, то должны будут остановиться работы и на шахтах, и в рудниках, и на заводах за недостатком руководителей работ.

Матийцев говорил это с виду совершенно спокойно, по-деловому. Как и во время суда над Божком, он ни одним словом не обмолвился и теперь перед этим юнцом с напряженно-честными глазами о том, как на него самого повлияла катастрофа в "Наклонной Елене", как он ездил в Ростов прощаться с жизнью и затем в роковую ночь положил около себя на столе заряженный револьвер.

Он, конечно, не мог забыть об этом, но в то же время те настроения его были отброшены уже так далеко, как будто и в памяти были задернуты они толстым черным крепом. Если бы он мог поглядеть на самого себя откуда-нибудь со стороны, то, вероятно, немало бы удивился он, что в той же самой, очень хорошо знакомой ему внешней оболочке поселился какой-то новый для него же самого человек.

– Солнце, однако, начинает уж садиться, мне надо идти, - сказал, решительно поднимаясь, Коля.

– Идти?.. Куда?

– Да мне ведь нельзя здесь больше, - я уж говорил вам... Да и вам надо отдохнуть, - прощайте!

Но протянутую руку его отвел Матийцев, сказав оторопело:

– Надо идти, позвольте, а у вас же, конечно, ни копейки денег, - как же вы пойдете?

– Так и пойду, как ходил... А если у вас есть лишних несколько рублей, то я бы не отказался.

– У меня!
– горестно отозвался Матийцев.
– В том-то и все дело, что у меня осталось почти в обрез: только заплатить за номер в гостинице, да на билет до моей станции!.. Каких-нибудь пять рублей вот...
– добавил он, роясь в кошельке и подавая бумажку Коле.

– Ого! Пять рублей - это совсем не "каких-нибудь", а с ними я до Ростова могу добраться, - засиял Коля.
– В Ростове же, там свои люди... Спасибо вам!

Расставаясь с Колей, Матийцев расцеловался с ним крепко, как с родным, а после, уходя к городу, все оглядывался, чтобы разглядеть на сером большаке его рубашку.

IV

Вдвойне чувствовал себя опустошенным Матийцев, когда уже вечером добрался до "Дона". В один этот день из него была вынута и такая долго мучившая его заноза, как дело Божка, и, неожиданно войдя в него, как что-то большое, тут же и ушел куда-то на юг Коля Худолей. Он, этот еще не оперившийся юнец, родом из Крыма, совершенно до сегодня ему неизвестный, сразу занял в нем так много места, что просто как-то даже физически больно было Матийцеву ощущать, что вот его уже нет рядом с ним и, вернее всего, никогда уж больше не будет.