Преображение человека (Преображение России - 2)

Это было придумано им внезапно, даже, пожалуй, неожиданно для себя самого, но он увидел, что это возымело нужное действие: вид у Елизаветы Алексеевны стал ошеломленный.

– Я приехала к вам, - проговорила она сразу упавшим тоном, - а вы... Как же это так вышло?.. Почему же вам не передали моих писем?

– Не знаю... Совершенно ничего не знаю об этих письмах... А что я начал укладываться, то вот, - и он снова показал глазами на раскрытый свой чемодан.

– Я вам писала, что приняла решение приехать к вам, - резко сказала она.
– Меня не пропускал там какой-то стражник в воротах, или кто он такой, не знаю, - но я сказала...

– Да, посторонних людей не пропускают, - вставил Матийцев.

– Но я сказала, что я не посторонняя, а ваша невеста!

Это вышло у Елизаветы Алексеевны сильно, и Матийцев сидел пораженный. Что-то случилось с нею там, в отцовском старом деревянном доме с антресолями, но что именно? Опять мелькнул в памяти корнет-кирасир с теннисной ракеткой в руке, но ведь было там на площадке около дома и еще несколько молодых людей, только в штатском... По случаю Пасхи пальцы Лили были тогда в краске для яиц... Кто был причиной такого неожиданного для него поступка Лили?.. У нее есть отец, мать, братья, как он узнал тогда в Воронеже; с их ли ведома или не спросясь их поехала она к нему одна, в Голопеевку? Затолпилось сразу столько вопросов, что тесно от них стало в голове Матийцева...

– Что с вами случилось?
– спросил он ее уже как бы не от себя лично, а в силу нового своего участья к людям, которых жаль, если они страдают, кто бы они ни были, все равно.

– Как "что со мною случилось"?
– резко спросила она.
– Этому стражнику здешнему я сказала правду.

– Правду?.. То есть как именно правду?.. Невеста - это невеста, а вы?..
– непонимающе бормотал Матийцев.

– Но ведь вы должны были получить мои письма? В конторе здесь, или как это у вас называется?

– Вы думаете, что они попали в мое отсутствие в контору и там... Что там могло с ними случиться? Просто валяются где-нибудь в столе, и о них забыли.

– Если даже так, то почему вы о них не справились?

Тут Матийцеву показалось, что она с большим трудом сказала это, как будто перехватило дыхание от сдерживаемого волнения.

– Если бы мне были письма, то их, скорее всего, принесли бы сюда ко мне, на квартиру, - как бы раздумывая вслух, проговорил Матийцев, - и я их по приезде нашел бы на своем вот этом столе... Может быть, они пропали по дороге?

– Может быть и так: пропали в дороге, - вдруг согласилась она.
– Но вот... я приехала к вам, и этого-то уж отрицать нельзя!

– Увы!
– почему-то улыбнулся, хотя непроизвольно и еле заметно, одним краем губ Матийцев.
– События сложились так, что приходится отрицать даже это... Вы приехали ко мне как к инженеру, заведующему шахтой "Наклонная Елена", а я этой шахтой уже не заведую больше: я уволен.

– Ка-ак так уволены?

Тут не только лицо, все тело ее вытянулось заметно, - он же продолжал, как начал:

– Вы думаете, что сидите в его, заведующего шахтой, квартире, а это уж не его квартира, и в ней, может быть даже завтра, поселится другой инженер.

– Вы... вы это серьезно?
– спросила она тихо.

– Совершенно серьезно, - подтвердил он.

– Почему же вы... почему же вы даже не написали мне, что вас увольняют?

Он поглядел на нее пристально, заметил по ее глазам, что она сама понимает, что говорит что-то несуразное, и только развел руками.

Вдруг она поднялась резким движением. Теперь, когда она стояла, Матийцев снова увидел в ней прежнюю Лилю, - московскую и воронежскую, - и даже поднес руку к галстуку.

Она же сказала:

– В таком случае прощайте!.. Извозчик с моими чемоданами стоит у ворот... Его стражник не пропустил внутрь двора, а я приказала этому болвану смотреть за ним, чтобы он не увез мои вещи!

И таким же резким порывистым движением, как встала со стула, она вышла в дверь, и через несколько мгновений мимо окон быстро мелькнуло высокое, прямое и синее.

Матийцев вышел на двор, чтобы посмотреть ей вслед. Она шла тем же картинным четким шагом, как шла когда-то в Москве в первый день их знакомства с выставки, на которой они встретились, и ему так и казалось, что она бросает на ходу свое короткое и непреклонное: "Пречистенка, двугривенный!.. Пречистенка, - двугривенный!.. Пречистенка, двугривенный!" - хотя никаких извозчиков здесь и не было.

Когда он повернулся, чтобы уйти к себе, так как скрылась уже за углом Лиля, то увидел: сзади его стояла Дарьюшка.

– Это кто же это такая?
– спросила она.

– Это... моя невеста, - ответил с запинкой Матийцев.

– Какая богатая!
– умилилась Дарьюшка.

– Богатая или нет, не знаю... Но красивая.

– Писаная! Прямо писаная!.. Вот видите, вы счастливый какой!

И Матийцев увидел, что Дарьюшка расцвела непритворно. Но вот, уже войдя в комнату, она вспомнила, что невеста, писаная красавица, почему-то ушла, а жених даже не проводил ее до ворот, и спросила:

– Куда же пошла-то она? Не к начальству ли, за вас просить, чтоб не увольняли?

– Нет, Дарьюшка, к извозчику, на котором приехала. С ним же и поедет обратно на станцию... Что же касается меня, то я, выходит, должен буду переночевать здесь и ехать только завтра, а то, пожалуй, встречу ее на станции, что было бы совсем уж нелепо... Поэтому готовьте-ка обед, - так и быть: съем ваш последний обед, а потом, завтра утром, завтрак и только после этого поеду!

И он вошел к себе в комнату, снова закрыл чемодан, засунул его под койку, лег на койку лицом к стене и так пролежал до обеда с закрытыми глазами: и не на что было ему глядеть теперь здесь и не хотелось, да и самого себя, каким он был всего какой-нибудь час назад, он не ощущал.

Ни отчетливых образов, ни ясных точных мыслей не было в его голове, когда он лежал теперь, после ухода Лили; кружилась то медленно, то вдруг очень бурно какая-то метель оторопи, совершенно бесформенная.

Он чувствовал только, что произошло с ним что-то непонятное и даже, пожалуй, страшное: что-то вторглось к нему хоть и не через окно, так через дверь и как бы вторично хлопнуло по голове... Потом оно исчезло, но какая же острая боль осталась после его вторжения!.. А между тем ведь это само в руки давалось ему то, о чем он мечтал так долго, и как же так вышло, что он даже не протянул рук, чтобы его взять?

Никого не было рядом с ним - он был один и то негодовал на самого себя, готов был самому себе ломать пальцы, то вдруг говорил самому же себе: "А как же я мог бы поступить иначе? Никак иначе я поступить и не мог".

Однако тут же вслед за этим буйно вспыхивала в нем непростительно упущенная возможность сказать Лиле не то, что он сказал, а совсем другое и уехать с нею в Харьков к этому дяде ее - "важной персоне", представить ему события в гораздо более розовом свете и, немедленно обвенчавшись там, в Харькове, с Лилей, поставить "важную персону" перед необходимостью помочь устроиться мужу его племянницы, чтобы она могла жить в том же Харькове или даже в другом городе, только вполне общепринято-прилично, без малейшей нужды...